Даниэль Дефо - Робинзон Крузо. Дальнейшие приключения Робинзона Крузо. Книга Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» — эталон приключенческой литературы

После того как я окончательно обосновался в своем новом жилище, самым неотложным для меня делом было устроить какой-нибудь очаг, в котором можно было бы разводить огонь, а также запастись дровами. О том, как я справился с этой задачей, а равно о том, как я пополнил запасы в своем погребе и как постепенно окружил себя некоторыми удобствами, я подробно расскажу в другой раз, теперь же мне хотелось бы поговорить о себе, рассказать, какие мысли в то время меня посещали. А их, само собой разумеется, было немало.

Мое положение представлялось мне в самом мрачном свете. Меня забросило бурей на необитаемый остров, который лежал далеко от места назначения нашего корабля и за много сотен миль от обычных торговых морских путей, и я имел все основания прийти к заключению, что так было предопределено небом, чтобы здесь, в этом печальном месте, в безысходной тоске одиночества я и окончил свои дни. Глаза мои наполнялись слезами, когда я думал об этом, и не раз недоумевал я, почему Провидение губит им же созданные существа, бросает их на произвол судьбы, оставляет без всякой поддержки и делает столь безнадежно несчастными, повергает в такое отчаяние, что едва ли можно быть признательным за подобную жизнь.

Но всякий раз что-то быстро останавливало во мне мысли и укоряло за них. Особенно запомнился мне один такой день, когда я в глубокой задумчивости бродил с ружьем по берегу моря и думал о своей горькой доле. И вдруг во мне заговорил голос разума. "Да, – сказал этот голос, – положение твое незавидно: ты одинок – это правда. Но вспомни: где ты, что было с тобой? Ведь в лодку сели одиннадцать человек, где же остальные десять? Почему они не спаслись, а ты не погиб? За что тебе такое предпочтение? И как ты думаешь, где лучше – здесь или там?" И я взглянул на море. Стало быть, во всяком зле можно найти добро, стоит только подумать, что могло быть и хуже.

Тут мне снова ясно представилось, как хорошо я обеспечил себя всем необходимым и что было бы со мной, если бы – а так и должно было случиться в девяноста девяти случаях из ста – наш корабль не сдвинуло с того места, где он сначала сел на мель, и не пригнало близко к берегу, и я не успел бы захватить все нужные мне вещи. Что было бы со мной, если б мне пришлось жить на этом острове так, как я провел на нем первую ночь, – без крова, без пищи и без всяких средств добыть то и другое?

Теперь же всего этого было у меня вдоволь, и я даже не боялся смотреть в глаза будущему: я знал, что к тому времени, когда выйдут мои запасы зарядов и пороха, у меня будет в руках другое средство добывать себе пищу. Я спокойно проживу без ружья до самой смерти, ибо с первых же дней моего житья на острове я задумал обеспечить себя всем необходимым на то время, когда у меня не только истощится весь мой запас пороха и зарядов, но и начнут мне изменять здоровье и силы.

Сознаюсь: я совершенно упустил из виду, что мои огнестрельные запасы могут быть уничтожены одним ударом, что молния может поджечь и взорвать мой порох. Вот почему я был так поражен, когда у меня мелькнула эта мысль во время грозы.

И теперь, приступая к печальному повествованию об отшельнической жизни, быть может, самой удивительной из когда-либо описанных, я начну с самого начала и буду рассказывать по порядку.

Было, по моему счету, 30 сентября, когда нога моя впервые ступила на ужасный остров. Произошло это, стало быть, во время осеннего равноденствия; а в тех широтах (то есть, по моим вычислениям, на 9°22′ к северу от экватора) солнце в этом месяце стоит почти прямо над головой.

Прошло дней десять-двенадцать моего житья на острове, и я вдруг сообразил, что потеряю счет времени из-за отсутствия книг, перьев и чернил и что в конце концов я даже перестану отличать будни от воскресных дней. Чтобы избежать этого, я водрузил большой деревянный столб на том месте берега, куда меня выбросило море, и вырезал на доске ножом крупными буквами надпись: "Здесь я ступил на берег 30 сентября 1659 года", которую прибил накрест к столбу. По сторонам этого столба я каждый день делал ножом зарубку, а через каждые шесть зарубок делал одну подлиннее: это означало воскресенье; зарубки же, обозначавшие первое число каждого месяца, я делал еще длиннее. Таким образом я вел мой календарь, отмечая дни, недели, месяцы и годы.

Перечисляя предметы, привезенные мною с корабля, как было сказано выше, в несколько приемов, я не упомянул о многих мелких вещах, хотя и не особенно ценных, но сослуживших мне тем не менее хорошую службу. Так, например, в каютах капитана, его помощника, артиллериста и плотника я нашел чернила, перья и бумагу, три или четыре компаса, некоторые астрономические приборы, хронометры, подзорные трубы, географические карты и книги по навигации. Все это я сложил в один из сундуков на всякий случай, не зная даже, понадобится ли мне что-нибудь из этих вещей. Кроме того, в моем собственном багаже оказались три Библии в хороших изданиях (я получил их из Англии вместе с выписанными мною товарами и, отправляясь в плавание, уложил вместе со своими вещами). Затем мне попалось несколько книг на португальском языке, в том числе три католических молитвенника, и еще какие-то книги. Их я тоже забрал. Я должен еще упомянуть, что у нас на корабле были собака и две кошки (я расскажу в свое время любопытную историю жизни этихживотных на острове). Кошекя перевез на берег на плоту, собака же еще в первую мою экспедицию на корабль сама спрыгнула в воду и поплыла следом за мной. Много лет она была мне верным товарищем и слугой. Она делала для меня все, что могла, и почти заменяла мне человеческое общество. Мне хотелось бы только, чтобы она могла говорить, но это ей не было дано. Как уже сказано, я взял с корабля перья, чернила и бумагу. Я экономил их до последней возможности и, пока у меня были чернила, аккуратно записывал все, что случалось со мной; но когда они вышли, мне пришлось прекратить мои записи, так как я не умел делать чернила и не мог придумать, чем их заменить.

Это напомнило мне, что, несмотря на огромный склад всевозможных вещей, мне, кроме чернил, недоставало еще очень многого: у меня не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, и мне нечем было копать или взрыхлять землю, не было ни иголок, ни булавок, ни ниток. Не было у меня и белья, но я скоро научился обходиться без него, не испытывая больших лишений.

Из-за недостатка инструментов всякая работа шла у меня медленно и трудно. Чуть не целый год понадобился мне, чтоб довести до конца ограду, которой я вздумал обнести свое жилье. Нарубить в лесу толстых жердей, вытесать из них колья, перетащить эти колья к моей палатке – на все это нужно было много времени. Колья были так тяжелы, что я не мог поднять более одной штуки сразу, а иногда у меня уходило два дня только на то, чтобы обтесать кол и принести его домой, а третий день – на то, чтобы вбить его в землю. Для этой последней работы я пользовался сначала тяжелой деревянной дубиной, а потом вспомнил о железных ломах, привезенных мною с корабля, и заменил дубину ломом, но тем не менее вбивание кольев осталось для меня одной из самых утомительных и кропотливых работ.

Но что из того, если мне все равно некуда было девать время? А по окончании постройки я не предвидел для себя другого дела, кроме как скитаться по острову в поисках пищи, чем я и без того занимался почти каждый день.

Настало время, когда я принялся серьезно и обстоятельно обдумывать свое положение и вынужденные обстоятельства моей жизни и начал записывать свои мысли – не для того, чтобы увековечить их в назидание людям, которым придется претерпевать то же, что и мне (ибо едва ли нашлось бы много таких людей), а просто чтобы высказать словами все, что меня терзало и мучило, и тем хоть сколько-нибудь облегчить свою душу. Но как ни тягостны были мои размышления, рассудок мой начинал мало-помалу брать верх над отчаянием. По мере сил я старался утешить себя тем, что могло бы случиться и нечто худшее, и противопоставлял злу добро. С полным беспристрастием я, словно должник и кредитор, записывал все претерпеваемые мной горести, а рядом – все, что случилось со мной отрадного.

Но остров, куда я попал, безлюден, и я не видел на нем ни одного хищного зверя, как на берегах Африки. Что было бы со мной, если б меня выбросило туда?

Терпение и труд

У нас на корабле были две кошки и собака.

Кошек я перевез на берег еще на первом своем плоту, а пес просто прыгнул в воду и поплыл вслед за мной. Долгие годы он верно служил мне и был добрым товарищем, дарил минуты радости и заменял общение с людьми. Мы понимали друг друга с полувзгляда; единственное, чего мне недоставало, так это то, что пес не мог говорить.

Я решил записывать все, что со мной происходило, и всячески экономил чернила, хотя понимал, что со временем они все равно закончатся, а вместе с ними придет конец и моим записям.

Время шло, и я лишился ниток, иголки затупились и сломались, одежда истрепалась; несмотря на большой запас всевозможных вещей, мне многого не хватало. У меня, например, не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки; мне нечем было обрабатывать почву, – а я подумывал заняться земледелием.

На то, чтобы окончательно устроиться на острове, содержать в порядке мой склад и еще более основательно укрепить ограду, понадобился почти год. Самая трудная и изнурительная работа заключалась в том, чтобы нарубить в роще толстых сучьев и молодых стволов, обтесать, распилить, а затем дотащить до площадки. Вбивая колья изгороди, я поначалу использовал увесистый сук, но затем вспомнил, что у меня есть железный лом, и дело пошло намного быстрее. Впрочем, особенно спешить мне было некуда. Покончив с частоколом и погребом и приобретя надежную крышу над головой, я стал чаще обычного бродить по острову с ружьем в надежде подстрелить какую-нибудь дичь. Именно тогда я и принял решение записывать в дневник все, что ежедневно происходило со мной…

Вначале, словно в бухгалтерской книге, я перечислил все отрицательные и положительные стороны своей нынешней жизни. Я беспристрастно сопоставил злое и доброе, горестное и отрадное, плохое и хорошее:

Эта первая запись свидетельствовала, что в любой ситуации, в какой бы ни оказался человек, есть свои минусы и плюсы. Когда я понял, что помощи ждать неоткуда, и перестал пристально всматриваться в морской горизонт, то жизнь с ее ежедневными хлопотами и заботами полностью захватила меня. Я даже стал находить в ней приятные стороны и маленькие радости…

Моя палатка уже была приспособлена для жилья. С частоколом я покончил, и теперь мое обиталище выглядело как укрепленный форт. С внешней стороны я насыпал вдоль частокола земляной вал высотой в два фута. Кроме того, я соорудил навес из ветвей, и мой дворик оказался как бы под кровлей, защищавшей его от дождя. Так как вещей у меня было превеликое множество и они загромождали палатку, я принял решение углубить пещеру, где находился мой погреб. Кроме погреба мне нужна была просторная кладовая. Опыт у меня был, и работал я легко, вынося, как и прежде, вынутую землю наружу. Теперь я знал, что хищников опасаться не стоит, и мне в голову пришла мысль прорыть еще и подземный ход, ведущий за пределы ограды. Я осуществил задуманное, и у меня получилась сводчатая галерея, которая впоследствии служила мне не только дорогой к палатке, но и значительно расширила мою кладовую. Я постоянно пользовался своим потайным ходом, возвращаясь с охоты или с берега моря.

Когда с кладовой и подземным ходом было покончено, я принялся за изготовление мебели, прежде всего стола и стульев, без которых я так и не привык обходиться. Я не мог ни пообедать как следует, ни сделать запись в дневнике, ни отдохнуть, особенно если погода стояла сырая и дождливая. До этого я никогда в жизни не столярничал, но деваться было некуда – за что только ни возьмешься, если испытываешь потребность в той или иной вещи! Я умел вычислять и рассчитывать, имел инструменты, остальное же зависело от моего трудолюбия и терпения.

На стол и пару стульев пошли короткие доски и бортовая обшивка – их я привез с корабля; когда эта мебель была готова и расставлена в палатке, я принялся за полки и скамью для кладовой. Корабельные доски я употребил все до единой, поэтому новые мне пришлось изготовить самому с помощью пилы, топора и рубанка. Именно эти простые инструменты помогли мне соорудить массу нужных вещей, хотя никто до меня не столярничал таким образом и не тратил на это столько времени. Мне снова приходилось отправляться в рощу, выбирать подходящее дерево, валить его, очищать ствол от веток, распиливать на доски и только затем обрабатывать рубанком.

Полки я приладил в погребе и кладовой, одну над другой, в несколько рядов, на скамье расставил ящики и бочонки, а в кладовой разложил по полкам свои инструменты, гвозди, бурав, молоток и прочую мелочь. Также я вбил в стены деревянные колышки – для ружей.

Если бы мои владения посетил гость, мне не пришлось бы краснеть: у меня все было под рукой и в полном порядке, сияло чистотой, и я не стал бы скрывать, что горжусь собой. Размышляя, я увлекся и стал мечтать о том, как когда-то смогу показать кому-нибудь плоды своего труда. Я был готов принимать желаемое за действительное: однажды, когда я сидел на берегу моря, мне даже показалось, что у самого горизонта промелькнул парус. Сердце мое сжалось, и я горько расплакался. Сквозь слезы я жадно всматривался туда, где по-прежнему было пусто, – как вчера, как много дней подряд…

По завершении благоустройства моего дома жизнь вошла в привычное русло и потекла своим чередом. Я начал свои записи и вел дневник до тех пор, пока не иссякла последняя капля чернил.

Написанное в жанре авантюрного романа, самое известное произведение талантливого английского журналиста Даниэля Дефо имело оглушительный успех и послужило толчком к развитию такого направления в литературе, как заметки путешественника. Правдоподобие сюжета и достоверность изложения - именно этого эффекта пытался достичь автор, излагая события скупым, будничным языком, по стилю больше напоминающим публицистику.

История создания

Реальный прототип главного героя, шотландский моряк, в результате серьезной ссоры был высажен командой на необитаемый остров, где и провел свыше четырех лет. Изменив время и место действия, писатель создал удивительное жизнеописание молодого англичанина, попавшего в экстремальные обстоятельства.

Опубликованная в 1719 году книга произвела фурор и требовала продолжения. Спустя четыре месяца увидела свет вторая часть эпопеи, а позже - и третья. В России сокращенный перевод издания появился почти полвека спустя.

Описание произведения. Главные герои

Юный Робинзон, влекомый мечтой о море, вопреки воле родителей, покидает отчий дом. После серии приключений, потерпев катастрофу, юноша попадает на необитаемый остров, расположенный вдали от морских торговых путей. Его переживания, шаги по поиску выхода из сложившейся ситуации, описание предпринимаемых действий для создания комфортной и безопасной обстановки на затерянном кусочке суши, нравственное взросление, переосмысление ценностей - всё это легло в основу завораживающего рассказа, сочетающего в себе черты мемуарной литературы и философской притчи.

Главный герой истории - молодой обыватель, буржуа с традиционными взглядами и меркантильными целями. Изменение его характера, трансформацию сознания читатель наблюдает по ходу повествования.

Ещё одним ярким персонажем выступает дикарь Пятница, спасенный Крузо от расправы людоедов. Верность, храбрость, искренность и здравый смысл индейца покоряют Робинзона, Пятница становится хорошим помощником и другом.

Анализ произведения

Рассказ ведется от первого лица, простым, точным языком, позволяющим раскрыть внутренний мир героя, его моральные качества, оценку происходящих событий. Отсутствие специфических художественных приёмов и пафоса в изложении, лаконичность и конкретика добавляют достоверности произведению. События передаются в хронологическом порядке, но порой рассказчик обращается к прошлому.

Сюжетная линия разделяет текст на две составляющие: жизнь центрального персонажа дома и период выживания в дикой обстановке.

Помещая Робинзона на долгие 28 лет в критические условия, Дефо показывает, как благодаря энергии, духовной силе, трудолюбию, наблюдательности, смекалке, оптимизму человек находит пути для решения насущных проблем: добывает еду, обустраивает жилище, изготавливает одежду. Изоляция от общества и привычных стереотипов раскрывают в путешественнике лучшие качества его личности. Анализируя не только окружающую среду, но и изменения, происходящие в собственной душе, автор устами Робинзона, с помощью немудреных слов, даёт понять, что, по его мнению, на самом деле важно и первостепенно, а без чего можно с легкостью обойтись. Оставаясь человеком в сложных условиях, Крузо своим примером подтверждает, что для счастья и гармонии достаточно простых вещей.

Также одной из центральных тем повествования является описание экзотики безлюдного острова и влияние природы на человеческий разум.

Созданный на волне интереса к географическим открытиям, роман «Робинзон Крузо» предназначался для взрослой аудитории, но в наши дни он стал занимательным и поучительным шедевром детской прозы.

Мои слова сильно разгневали мою матушку. Она сказала, что бесполезно и заговаривать с отцом на эту тему, так как он слишком хорошо понимает, в чем моя польза, и не согласится на мою просьбу. Она удивлялась, как я еще могу думать о подобных вещах после моего разговора с отцом, который убеждал меня так мягко и с такой добротой. Конечно, если я хочу себя погубить, этой беде не пособить, но я могу быть уверен, что ни она, ни отец никогда не дадут своего согласия на мою затею; сама же она нисколько не желает содействовать моей гибели, и я никогда не вправе буду сказать, что моя мать потакала мне, когда отец был против.

Впоследствии я узнал, что хотя матушка и отказалась ходатайствовать за меня перед отцом, однако передала ему наш разговор от слова до слова. Очень озабоченный таким оборотом дела, отец сказал ей со вздохом: «Мальчик мог бы быть счастлив, оставшись на родине, но, если он пустится в чужие края, он будет самым жалким, самым несчастным существом, какое когда либо рождалось на земле. Нет, я не могу на это согласиться».

Только без малого через год после описанного я вырвался на волю. В течение всего этого времени я упорно оставался глух ко всем предложениям пристроиться к какому нибудь делу и часто укорял отца и мать за их решительное предубеждение против того рода жизни, к которому меня влекли мои природные наклонности. Но как то раз, во время пребывания моего в Гулле, куда я заехал случайно, на этот раз без всякой мысли о побеге, один мой приятель, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, стал уговаривать меня уехать с ним, пуская в ход обычную у моряков приманку, а именно, что мне ничего не будет стоить проезд. И вот, не спросившись ни у отца, ни у матери, даже не уведомив их ни одним словом, а предоставив им узнать об этом как придется, – не испросив ни родительского, ни Божьего благословения, не приняв в расчет ни обстоятельств данной минуты, ни последствий, в недобрый – видит Бог! – час, 1-го сентября 1651 года, я сел на корабль моего приятеля, отправлявшийся в Лондон. Никогда, я думаю, злоключения молодых искателей приключений не начинались так рано и не продолжались так долго, как мои. Не успел наш корабль выйти из устья Гумбера, как подул ветер, и началось страшное волнение. До тех пор я никогда не бывал в море и не могу выразить, до чего мне стало плохо и как была потрясена моя душа. Только теперь я серьезно задумался над тем, что я натворил и как справедливо постигла меня небесная кара за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца, мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела у меня окончательно очерстветь, сурово упрекала меня за пренебрежение к родительским увещеваниям и за нарушение моих обязанностей к Богу и отцу.

Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря не имела и подобия того, что я много раз видел потом, ни даже того, что мне пришлось увидеть спустя несколько дней. Но и этого было довольно, чтобы ошеломить такого новичка в морском деле, ничего в нем не смыслившего, каким я был тогда. С каждой новой накатывавшейся на нас волной я ожидал, что она нас поглотит, и всякий раз, когда корабль падал вниз, как мне казалось, в пучину или хлябь морскую, я был уверен, что он уже не поднимется кверху. И в этой муке душевной я твердо решался и неоднократно клялся, что, если Господу будет угодно пощадить на этот раз мою жизнь, если нога моя снова ступит на твердую землю, я сейчас же ворочусь домой к отцу и никогда, покуда жив, не сяду больше на корабль; я клялся послушаться отцовского совета и никогда более не подвергать себя таким невзгодам, какие тогда переживал. Теперь только я понял всю верность рассуждений отца насчет золотой середины; для меня ясно стало, как мирно и приятно прожил он свою жизнь, никогда не подвергаясь бурям на море и не страдая от передряг на берегу, и я решил вернуться в родительский дом с покаянием, как истинный блудный сын.

Этих трезвых и благоразумных мыслей хватило у меня на все время, покуда продолжалась буря, и даже еще на некоторое время; но на другое утро ветер стал стихать, волнение поулеглось, и я начал понемногу осваиваться с морем. Как бы то ни было, весь этот день я был настроен очень серьезно (впрочем, я еще не совсем оправился от морской болезни); но к концу дня погода прояснилась, ветер прекратился, и наступил тихий, очаровательный вечер; солнце зашло без туч и такое же ясное встало на другой день, и гладь морская при полном или почти полном безветрии, вся облитая сиянием солнца, представляла восхитительную картину, какой я никогда еще не видывал.

Ночью я отлично выспался, и от моей морской болезни не осталось и следа. Я был очень весел и с удивлением смотрел на море, которое еще вчера бушевало и грохотало и могло в такое короткое время затихнуть и принять столь привлекательный вид. И тут то, словно для того, чтобы разрушить мои благие намерения, ко мне подошел мой приятель, сманивший меня ехать с ним, и, хлопнув меня по плечу, сказал: «Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, – признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок?» – «Ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури!» – «Бури! Ах ты чудак! Так, по твоему, это буря? Что ты! Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, так мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты еще неопытный моряк, Боб. Пойдем ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всем. Взгляни, какой чудесный нынче день!» Чтоб сократить эту грустную часть моей повести, скажу прямо, что дальше пошло как обыкновенно у моряков: сварили пунш, я напился пьян и потопил в грязи этой ночи все мое раскаяние, все похвальные размышления о прошлом моем поведении и все мои благие решения относительно будущего. Словом, как только поверхность моря разгладилась, как только после бури восстановилась тишина, а вместе с бурей улеглись мои взбудораженные чувства, и страх быть поглощенным волнами прошел, так мысли мои потекли по старому руслу, и все мои клятвы, все обещания, которые я давал себе в минуты бедствия, были позабыты. Правда, на меня находило порой просветление, серьезные мысли еще пытались, так сказать, воротиться, но я гнал их прочь, боролся с ними, словно с приступами болезни, и при помощи пьянства и веселой компании скоро восторжествовал над этими припадками, как я их называл; в какие нибудь пять-шесть дней я одержал такую полную победу над своей совестью, какой только может пожелать себе юнец, решившийся не обращать на нее внимания. Но мне предстояло еще одно испытание: Провидение, как всегда в таких случаях, хотело отнять у меня последнее оправдание; в самом деле, если на этот раз я не понял, что был спасен им, то следующее испытание было такого рода, что тут уж и самый последний, самый отпетый негодяй из нашего экипажа не мог бы не признать как опасности, так и чудесного избавления от нее.

На шестой день по выходе в море мы пришли на ярмутский рейд. Ветер после шторма был все время противный и слабый, так что мы подвигались тихо. В Ярмуте мы были вынуждены бросить якорь и простояли при противном, а именно юго-западном, ветре семь или восемь дней. В течение этого времени на рейд пришло из Ньюкасла очень много судов. Ярмутский рейд служит обычным местом стоянки для судов, которые дожидаются здесь попутного ветра, чтобы войти в Темзу.

Мы, впрочем, не простояли бы так долго и вошли бы в реку с приливом, если бы ветер не был так свеж, а дней через пять не задул еще сильнее. Однако, ярмутский рейд считается такой же хорошей стоянкой, как и гавань, а якоря и якорные канаты были у нас крепкие; поэтому наши люди нисколько не тревожились, не ожидая опасности, и делили свой досуг между отдыхом и развлечениями, по обычаю моряков. Но на восьмой день утром ветер еще посвежел, и понадобились все рабочие руки, чтоб убрать стеньги и плотно закрепить все, что нужно, чтобы судно могло безопасно держаться на рейде. К полудню развело большое волнение; корабль стало сильно раскачивать; он несколько раз черпнул бортом, и раза два нам показалось, что нас сорвало с якоря. Тогда капитан скомандовал отдать шварт. Таким образом мы держались на двух якорях против ветра, вытравив канаты до конца.

«Робинзон Крузо» — один из тех классических английских романов, которым со всем основанием можно дать наименование «истории современника». Повествование ведется от первого лица, в форме разговорной речи, простым и ясным слогом. Описания реалистичны и достоверны. Дефо был мастером правдоподобной выдумки. Его писательским принципом было «выдумывать достовернее правды». Вымысла в это время не признавали в принципе. Поэтому роман пришлось выдать за подлинные записки моряка из Йорка. И пусть у Робинзона был реальный прототип – матрос Александр Селькирк, но об этом мало кто знал. Сразу несколько поколений читателей восприняли книгу как подлинный рассказ о пережитом Робинзоном Крузо на необитаемом острове.

В эпоху Нового времени и последовавшую за ней эпоху происходит становление культа «естественного человека». В качестве такого человека рассматривается первобытный дикарь. Сама же первобытность идеализируется и воспринимается как «золотой век человечества». Известный французский просветитель Ж.Ж.Руссо воспринял роман Дефо с восторгом, посчитав, что автор нарочно «закинул» своего героя на необитаемый остров, чтобы тот опростился, стал ближе к природе и порвал с городами и цивилизацией. Так понял замысел книги Руссо. Но не так понимал его сам автор, Д.Дефо.

Робинзон попадает на остров уже сложившимся человеком, сыном своего времени. Он принадлежит к породе нарождающихся буржуа. И отчаяние недолго владеет им. По ироничному замечанию одного из литературных критиков, Робинзон пришел в себя, осмотрелся и стал жарить бифштексы. Это не буквально так, но сама мысль глубокая и верная – Робинзон не всё начинает с нуля. Он восстанавливает условия, которые необходимы для того, чтобы продолжить полноценную прежнюю жизнь. С разбитого и затопленного корабля Робинзон достает необходимые инструменты, оружие, одежду, порох, бумагу, чернила. В этих предметах воплощены труд и разум многих поколений людей. А именно культ Разума был характерной чертой того времени.

И пусть Робинзон надолго отрывается от родных мест, он остается человеком, и в этом ему помогает созидательный труд. Робинзон неутомим и смекалист. Он изготавливает предметы домашнего обихода, сооружает себе жилище, выращивает урожай, выдалбливает лодку, приручает диких животных. В условиях многолетнего одиночества труд помогает не скатиться в бездну безумия. Природа для него, как и для Евгения Базарова, «не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Если что и поэтизируется в романе Дефо, так это не природные красоты, а труд, упорство, предприимчивость и деловитость.

Так постепенно Остров Отчаяния превращается в Остров Надежды. Удивительным образом в Робинзоне совмещаются набожность и практическая рассудочность. Буквально во всем он руководствуется интересами выгоды. Например, с затонувшего корабля Робинзон поднимает три экземпляра Библии. Зачем? Так, на всякий случай, скорей всего. А вдруг пригодится! Только время от времени Робинзон не прочь поразмыслить о Божественном промысле, поблагодарить Господа за дар жизни. Но так продолжается недолго. Каждый свой шаг Робинзон заносит в дневник, уже на первых страницах которого взвешивает плюсы и минусы своего теперешнего положения.

К концу пребывания на острове Робинзон воспринимает его в качестве своей собственности. И когда появляется дикарь Пятница, первое слово, которому его учит Робинзон, это слово «господин». Дружба дружбой, а субординация должна быть.

Таким образом, имя Робинзона хоть и стало нарицательным, но, скорее, по ошибке, из-за непонимания авторского замысла. Робинзон усовершенствует природу, охотно пользуется плодами человеческой цивилизации. Он не пытается опроститься и не дает себе одичать. Не природа благотворно воздействует на него, а он активно воздействует на природу и прагматично приспосабливает ее к собственным нуждам.

Павел Николаевич Малофеев