Елена Шварц. Маленькие поэмы. Рождение и эксплуатация двойника

В Санкт-Петербурге скончалась выдающаяся русская поэтесса Елена Андреевна Шварц. Невосполнимая утрата для города, который она воспевала. Незаменимая потеря для поэзии, которой она беззаветно служила. И для эпохи, в которой мы были её современниками и читателями.

Лену Шварц я впервые увидел и услышал ранней весной 1963 года. Ей было четырнадцать. Миниатюрная, безумно хорошенькая, безумно надменная, безумно ― и это сразу было понятно ― талантливая.

А в глазах твоих кони храпели
И монахи сжигали ведьм.
Ты трепался, трепался, трепался,
Я смеялась, смеялась, смеялась,
А в глазах твоих, диких и древних,
Подливали в бокалы яд.

Год спустя мы с Евгением Вензелем пригласили её в гости: бутылка водки, большая бутылка венгерского бренди, бутылка шампанского и лимон.

Нет, лёгким Парщиков не был, слишком знал себе цену; зато был ироничным, внимательным и женолюбивым. Имел склонность к эффектным жестам, но временами был прижимист. Читал стихи, свои и чужие, энергично и напористо, работая на эстраде точно тяжеловес. «Борцы выпрыгивают из кавычек ковра. А ты ― испаряясь, как изо льда…»

Роман их (а затем и брак) был долог и мучителен; Лену он искалечил, а Женю сломал. У неё был салон, а у него ― «Сайгон» ― и рифмовалось одно с другим как-то криво.

― Почему тебя вчера не было?

― Я уже ехал к тебе, но по дороге случайно встретил у «Сайгона» Топорова.

― Случайно встретить Топорова у «Сайгона» ― это всё равно что случайно встретить на Московском вокзале проститутку!

Поэтические посиделки он ненавидел настолько, что, когда к Лене приходили братья и сёстры по несчастью, прятался на всё время визита в платяном шкафу.

Иногда, впрочем, вырывался оттуда и выгонял из квартиры Дины Морисовны Шварц (пожизненной главной помощницы легендарного режиссёра Товстоногова) всю захмелевшую в основном от стихов шатию-братию.

Чаще, правда, гостей выгоняла сама буйная во хмелю Елена.

Какое-то время она училась на филологическом факультете университета, но сбежала оттуда, затерроризированная преподавательницей физического воспитания (заслуженным мастером спорта по лыжам, олимпийской чемпионкой!), на театроведческий, который в конце концов более-менее благополучно закончила.

Нигде никогда не служила, но литературных и театральных приработков не чуралась.

Уже в 2003 году, получив огромную по тем временам премию «Триумф», с извинениями вернула мне в «Лимбус» заказанный и непереведённый роман, но уже через пару месяцев вновь попросила переводной работы и без увлечения, но вполне профессионально занялась ею.

Сразу вслед за «Триумфом» у неё в квартире произошёл пожар, не пощадивший и соседского жилья, ― и 50 тыс. долларов от Березовского в этом огне сгорели.

«Триумф» организовал Андрей Вознесенский ― честь и хвала за это. С ним и с Беллой Ахмадулиной Елена Шварц в какой-то мере дружила. В родном городе то дружила, то ссорилась, то вновь начинала дружить со всеми мало-мальски значащими и, увы, многими ничего не значащими любителями сочинять в столбик и в строчку.

Кулуарная слава её в 1960―1970-е была велика, но несколько двусмысленна. В андеграунде, как это ни странно, существовал свой мейнстрим ― и стихи Елены Шварц, при всём её несомненном таланте, в него не вписывались.

Существовала (что как раз понятно) своя чёткая иерархия, а Елену, вслед за Иосифом Бродским и едва ли не наравне с ним, из иерархии ― видимо, для сохранения внутренних пропорций этого костерка амбиций ― вывели. Да и она сама держалась подчёркнуто наособицу.

Потом были прорыв к зарубежным публикациям, пресловутый «Клуб-81» (и альманах «Круг», куратор которого напечатал маленькую подборку стихов Елены в обмен на постановку собственной пьесы на Малой сцене у Товстоногова), перестройка, новый брак и новый развод, смерть Дины Морисовны…

Помня и любя раннюю лирику Елены Шварц, я долгое время относился несколько скептически к её зрелому творчеству. Лишь сборник «Песня птицы на дне морском» (1995) с ключевым образом пифии открыл мне глаза на то, что мы имеем дело с поэтом того уровня, на котором (по слову того же Бродского) любые иерархии становятся бессмысленными.

Как стыдно стариться ―
Не знаю почему,
Ведь я зарока не давала
Не уходить в ночную тьму,
Не ускользать во мрак подвала,
Себе сединами светя,
Я и себе не обещала,
Что буду вечное дитя.
Но всё ж неловко мне невольно,
Всем увяданье очевидно.
Я знаю ― почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?

В 1990-е стихи Елены Шварц много печатали: в «Пушкинском фонде» у Геннадия Комарова практически ежегодно выходило по сборнику, а в «ИНА-Пресс» у Николая Кононова вышло двухтомное «Избранное»; она ездила по свету с поэтическими выступлениями; на Западе по её творчеству защищали первые диссертации.

Однако вне круга (вернее, кружка) обожателей, вне уже начавшей складываться сугубо поэтической тусовки её, можно сказать, не знали.

Когда, в самом конце десятилетия, я, заручившись поддержкой земляка Михаила Золотоносова, предпринял попытку присудить ей большую премию Аполлона Григорьева, выяснилось, что остальные члены жюри стихов Шварц просто-напросто не читали. Не читал даже председатель жюри Сергей Чупринин, в «Знамени» у которого она к тому времени уже не раз напечаталась (а с тех пор стала печататься ещё чаще).

Умер Лев Лосев. Под обаянием этого поэта находилось целое поколение тех, кто пришёл в литературу в самом конце 90-х. Тогда казалось, что только так можно писать после Бродского: иронично, умно, на разные голоса. Не навязывая «мятущейся ауры поэта» читателю.

И даже «Триумф» не изменил столь печального положения дел. Буквально за неделю до присуждения этой премии в «Лимбусе» вышел сборник малой прозы и эссеистики Елены Шварц ― и прекрасно помню, с каким скрипом расходился (да так в итоге и не разошёлся) тираж в тысячу экземпляров.

Елена Шварц много и по-прежнему прекрасно писала и в 2000-е (хотя всё же пик её творчества, а точнее, второй пик пришёлся на 1990-е) и оставалась, как принято говорить, культовым автором всё в той же, распространившейся на обе столицы и на всемирную черту новой оседлости, тусовке.

Но в тусовке бесконечно девальвировалось и макабрически извратилось и само понятие «культовый автор». С некоторых пор ― в полное отсутствие стороннего читателя ― все объявили друг друга культовыми. В крайнем случае через одного.

А Елена ― как та самая олимпийская чемпионка, от которой она когда-то, первокурсницей, с поразительной прытью улепётывала по коридорам филфака под грозный крик «Шварц! Шварц! Стой! Кому говорят! Шварц!» ― никогда не признавала никакого места, кроме первого, и никакой медали, кроме как наивысшей пробы.

При всей актуальности и даже авангардности своей поэтической манеры, вобравшей в себя сюрреалистическую метафорику, «зыбкий метр», новую античность, «китайщину» и парадоксальное жонглирование высокой и низкой лексикой, Елена Шварц была поэтом романтического, точнее, даже байронического склада ― поэтом, ни соперников, ни равных соратников у которого не может быть по определению.

Кроме Бога, с которым можно, свидетельствует Ветхий Завет, помериться силами, пусть ты и потерпишь поражение в этой борьбе.

Кроме смерти, которая всё равно возьмёт своё.

Сон и смерть слывут братом и сестрой.

Кроме ― о Господи, я помню её четырнадцатилетней! ― старости.

Воробей

1.

Тот, кто бился с Иаковом,
станет биться со мной?
Всё равно. Я Тебя вызываю
на честный бой.
Я одна. Ты один.
Пролетела мышь, проскрипела мышь.
Гулко дышит ночь. Мы с Тобой,
как русские и Тохтамыш,

Она была ранимой, как подросток, выхаживала больных животных и могла согреть человека одним лишь словом. Такой мощный огонь жил в этой загадочной поэтессе, что, казалось, вся энергетика Вселенной подчинялась ее хрупкой фигурке. Елену Шварц называли отголоском Серебряного века поэзии.Её любил Бродский и принимала Ахматова, но сама она не признавали никаких авторитетов. И пока на Родине Елену Шварц издавали только в самиздате, Гарвард, Кембридж и Сорбонна уже включили её стили в обязательную программу обучения.

Первые дневники

Лена родилась в послевоенном Ленинграде. Ее мама Дина Шварц была заведующей литчастью БДТ, где проработала в команде Георгия Товстоногова более сорока лет. Мать воспитывала девочку одна, об отце в семье даже не упоминали. Но Лена провела свое детство за кулисами драматического театра, где был дружный коллектив, и ребенок всегда находился в центре внимания.

Творческая атмосфера театра была для девочки тем волшебным зерном, которое выросло в огромный поэтический дар. С детства Елена вела дневники, записывая важные события своей жизни. Там она впервые говорит о театре как о родном доме. И впервые начинает создавать необычные рифмы, словно вкладывает в них прошедшие через ее душу театральные образы.

В пятнадцатилетнем возрасте девушка набралась храбрости и обратилась к Анне Ахматовой, чтобы та дала оценку ее творчеству. Поэтесса назвала стихи Елены злыми. Шварц же назвала Ахматову «перехваленной дурой, которая, кроме себя, ничего вокруг не видит». Это была вовсе не месть за критику, а откровенное признание подростка, отстаивающего свою точку зрения.

Лена не побоялась восстать против мнения великой поэтессы, и ничего в своих стихах менять не стала. И оказалась права. Вскоре их включили в программы самых престижных университетов мира. А дневники Елены остались единственным источником ее биографии.

Рифма-душа

Поступив на филфак Ленинградского Государственного Университета, Елена тяготилась рамками студенческих занятий. она мечтала, чтобы ее скорее исключили, и тогда девушка полностью смогла бы посвятить себя любимому делу. Учебу она называет душной комнатой, где ей не хватает воздуха, чтобы «материализовать свои рифмы и населить ими небо, как легкой плотью ангелов».

Оставив Университет, Елена посвятила себя «чистому искусству». На жизнь она зарабатывала, делая переводы пьес для театра. В то время, когда в Европе ее произведения были широко популярны, в СССР Шварц была известна только читателям самиздата. Ее запрещали вплоть до перестройки.

Хотя те, кто имел доступ к так называемому андеграунду, относились к Елене с огромным уважением, а многие считали ее гением от поэзии. Таковой она и была - поэтессой, умеющей превратить простое слово в сияющий бриллиант. То бросить читателя в кипящую страстями бездну, то вознести его в трепетные райские кущи.

Критики писали о Шварц, что она владела умением создать причудливые поэтические силуэты, на грани метафизики, и те, кто смог пробиться сквозь них, получал несказанное наслаждение. «Перевернутый Эверест», «пересоленное море», «тьмой изъеденные лица», «крест, вспотевший от огня», «озябшие Музы»,«неземной архитектуры бормотание» - так дерзко могла жонглировать словами только поэтесса, пропускающая образы через свою душу.

Признание

Даже находясь в «поэтическом подполье», Елена Шварц ограничила круг своего общения и оставалась яркой индивидуальностью, не примыкая ни к каким литературным течениям. Она не была отшельницей, но держалась обособленно, оберегая свой неземной дар и свободу личного пространства. В самиздате она печаталась под псевдонимами Арно Царт и Лавиния Ворон. В середине 80-х, на волне перестройки, ее наконец-то начали публиковать на родине.

Отечественная периодика сначала относилась к ней с опаской, но вскоре многие популярные издания считали за честь сотрудничество с Еленой Андреевной.
В конце семидесятых Шварц стала обладательницей премии Андрея Белого, в конце девяностых - «Северной Пальмиры». В 2003-ем она получила премию «Триумф». А в 2008 году Фонд Пушкина выпустил ее полное собрание сочинений.

Светлую полосу признания поэтессы омрачила неизлечимая болезнь. Эта хрупкая петербурженка стойко сражалась с недугом, но победить его Шварц так и не смогла, хотя творческих планов было еще очень много. Свою жизнь поэтесса назвала «соло на раскаленной трубе» (так называется и один из сборников ее стихов).

Она скончалась весной 2010 года, написав за несколько дней до этого «Благодарение» и разослав его своим немногочисленным друзьям. Так неожиданно и печально закончилась жизнь необыкновенной женщины - рыцаря поэтического образа.

Многие сравнивают творчество Елены Шварц с «Черным квадратом» Малевича. Кто-то остановится и, затаив дыхание, сможет общаться со Вселенной, а кто-то просто пройдет мимо. Кто-то назовет высоким искусством, а кто-то скептически ухмыльнется. И именно в этом споре противоречий рождается то волшебное, что соединяет мистику с реальностью.

«КРЕЩЕНИЕ ВО СНЕ»

1991 год

Светлая ночь. Меня окрестили во сне.
Золотой священник главу покропил.
Мнится ли, мерещится мне?
Только крещальная лилась вода.
Может быть, звезды меня крестили?
(Близко трепещут, дрожат в окне.)
И светляка на забытой могиле
Чисто горящего, тоже во сне.
Хоть я когда-то крестилась в огне,
Но растворенное сердце забыло
Прежнюю милость, и славу, и силу:
Всё же очистись, омойся, как все.
Звезды качаются, в землю скользя,
Поп золотой исчезает вдали,
Тихо подземные льются ключи,
Вины, заботы мои унося.

Коллеги называли её «королевой поэтов». Она себя - «человеком средневекового сознания». Критики - крупнейшей фигурой литературного андерграунда.

В СССР она печаталась только в самиздате, иногда под псевдонимами. С 1978-го печаталась за рубежом. Первая книга «Танцующий Давид» вышла в Нью-Йорке. Елена Шварц удостоена премий «Северная Пальмира», «Звезда», «Триумф».

В 1979 году «за сопротивление языку» поэтессе присудили престижную премию имени Андрея Белого. Её творчество было неразрывно связано с символистами прежних времён - Вячеславом Ивановым и Зинаидой Гиппиус.

Лауреатом премии «Триумф» Елена Шварц стала в 2003-м. Последняя книга поэтессы «Вино седьмого года» опубликована в 2007 году.

Всего увидело свет более десяти её сборников, в числе которых «Лоция ночи», «Песня птицы на дне морском», «Западно-восточный ветер».

Галина Столярова:

Елена Шварц - поэт, ярко продолжавший русскую традицию религиозной поэзии. До 1989 года её стихи публиковались лишь в самиздате и на Западе.

«Шварц Елена Андреевна, родилась в 1948 году, русская поэтесса. До 1989 стихи публиковались в самиздате и на Западе. В религиозной поэзии, основанной на христианской традиции, - поиски места человека в мире, противоборство добра и зла, взаимопроникновение сна и реальности». Такую скупую справку дает энциклопедический словарь, завершая её далеко не полным перечнем стихотворных сборников: «Танцующий Давид», «Труды и дни монахини Лавинии», «Стороны света», «Стихи».

Слава Богу, память щедрее словаря. Я помню возбуждённую толпу в ещё не сгоревшем Доме писателей имени Маяковского на Шпалерной, где впервые после подпольных квартирных чтений ожидалось выступление Лены Шварц и других поэтов. Поэтов, которых как бы не было в русской культуре, но собираясь на вечер которых, люди перешёптывались о том, что, наверное, к зданию вот-вот прибудет конная милиция. Эти - пусть не оправдавшиеся - слухи верно передают ощущение опасности, исходившее от этих отречённых текстов. Той опасности, которую действительно представляли для доживающего режима свободные мысли о человеке и его Творце и нестеснённые чувства настоящих поэтов.

Имя Елены Шварц произносилось с особым уважением в самые глухие времена советской власти, когда почти ни одно достойное поэтическое слово в печать прорваться не могло. Говорит литературовед Александр Кобринский:

- Елену Шварц воспринимали как посланца тех времён - ещё Серебряного века и прочих; хотя она была, конечно, гораздо моложе. Видимо, это было связано с тем, что стихи Елены Шварц, прежде всего, достаточно непросты для восприятия. Это была настоящая поэзия, порождённая ни на что не похожим внутренним миром. Образы, которые возникали в её поэзии, были зачастую причудливы и непросты. Но тот, кто пробивался через эти образы, мог действительно получить настоящее наслаждение - особенно если человек обладал схожим с ней восприятием христианства и христианской миссии. Её поэзия была насквозь пронизана христианской мистикой, причём во многом порождённой её собственным восприятием.

Для Александра Кобринского очень важно, что Елена Шварц создала свой литературный и художественный мир, что удается не всякому, даже хорошему поэту:

У Шварц есть замечательная поэма «Труды и дни Лавинии», где она создала целый мир, связанный с фантастическим монастырем Обрезания сердца. Этот монастырь находится на пересечении времени и пространства, в котором не действует земное время и земное пространство. Это - мир, созданный её фантазией. Елена Шварц, безусловно, принадлежала к настоящим поэтам.

Одним из оригинальнейших поэтов называет Елену Шварц и критик, литературовед Андрей Арьев:

- Она выработала свою поэтику наперекор многим. Её любимым поэтом был, например, Маяковский - о чём трудно, кажется, догадаться по её поэзии. Впечатление о её поэтике связано во многом с противостоянием - как социальной поэзии, так и её собственным друзьям, очень близким людям. Она со всеми была чуть-чуть как бы настороже. Елена Шварц оберегала свою внутреннюю суть, оберегала тот дар, который в ней несомненно был. Для неё не было ничего дороже, чем чистая лирическая страсть.

Она умерла на 65 году жизни.

Отпевание Елены Шварц состоялось в воскресенье, 14 марта, в 13.30 в Троицком (Измайловском) соборе Петербурга.

Ангел-хранитель

Мук моих зритель,

Ангел-хранитель,

Ты ведь устал.

Сколько смятенья,

Сколько сомненья,

Слез наводненье -

Ты их считал.

Бедный мой, белый,

Весь как в снегу,

Ты мне поможешь.

Тебе - не смогу.

Скоро расстанемся.

Бедный мой, что ж!

Ты среди смертных

За гробом пойдёшь.

Валаам

Ю. Кублановскому

На колокольне так легко.

На колокольне далеко

И виден остров весь.

И мы с тобой не на земле.

Не в небе - нет,

Там, где и должно бы свой век

Поэту и провесть -

Где слышно пение калек

И ангельскую весть.

До сердцевины спелого граната

И даже переспелого, быть может,

Прогрызлась я,

И соком преисполнилась так, Боже,

Что даже и глаза кровоточат.

Но перебродит сок в вино лиловое,

И радость позабытую и новую

Я раздавлю и утоплюся в ней.

Какие звёзды в темноте граната!

Пусть даже он летит и падает куда-то:

С какого-то стола, в какую-то трубу -

Я и тогда тебя благодарю.

Пусть нож разрежет плод посередине,

Пусть он пройдёт хоть по моей хребтине -

Малиновым вином тебя дарю.

Густеет и мерцает половина,

Которая, быть может, предстоит.

Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,

А эту терпкость кто мне сохранит?

Казалось страшной жизнь и иногда сейчас…

Но сердце жизни влагой серебрится,

Как жемчуг - внутренность, как под крылом - столица,

И, прижимаясь глазом в глаз,

Я вижу - мозг её лучится.

В пыль бархатную мне не превратиться,

И ягодой лечу в кипящий газ.

Отземный дождь

Внутри Таврического сада

Плутает нежная весна,

И почки жесткая ограда

Корявая листу тесна.

Я нахожу себя свечой,

На подоконнике горящей,

Стучащей пламени ключом,

То в тьму, то в этот сад саднящей.

Я нахожу себя пылинкой

Внутри большой трубы подзорной,

К стеклу прилипшей. Чьё-то око

Через меня бьёт взора током

И рушится в ночные дали.

Я нахожу себя у церкви

Среди могил, у деревянной.

Все в тучах небеса померкли,

Но льётся дождик осиянный

Огнями сотен свеч пасхальных,

Он льётся на платки и плечи,

Но льётся и ему навстречу

Дождь свечек - пламенный попятный.

Молитв, надежды - дождь отземный

С часовен рук - детей, старух,

И в дверь распахнутую вдруг

Поёт священник как петух,

И будто гул идет подземный…

Отростки роговые на ногах -

Воспоминанье тела о копытах,

Желание летать лопатки подрывает.

О, сколько в нас животных позабытых!

Не говоря о предках - их вообще

По целой армии в крови зарыто.

И плещутся, кричат, а сами глухи.

Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,

Огне, о разуме, душе и духе.

В каком же множественном заперта я мире.

Животные и предки, словно мухи,

Гудят в крови, в моей нестройной лире.

Протягивают мне по калачу.

Я - не хоккей и не собранье,

Напрасны ваши приставанья -

Себя услышать я хочу.

Кричит гиена, дерутся предки,

Топочет лошадь, летает птица,

В сердце молчанье бывает редко.

Они не видят - я единица.

Плавание

Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня

В тёплой рассохшейся лодке в слепительном плыли тумане,

Если Висла - залив, то по ней мы, наверно, и плыли,

Были наги - не наги в клубах розовой пыли,

Видны друг другу едва, как мухи в гранёном стакане,

Как виноградные косточки под виноградною кожей, -

Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,

Были снаружи и спальным прозрачным мешком укрыли.

Куда же так медленно мы - как будто не плыли - а плыли?

Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.

Джозеф, на лбу у тебя родимое, что ли, пятно?

Он мне ответил, и стало в глазах темно.

Был я сторожем в церкви святой Флориана,

А на лбу у меня - смертельная рана,

Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.

Видишь, Крыся мерцает в шёлке синем, лиловом,

Она сгорела вчера дома под Ченстоховом.

Nie ma juz ciala, а boli mnie glowa.*

Вся она тёмная, тёплая, как подгоревший каштан.

Was hat man dir du armes Kind getan?**

Что он сказал про меня - не то, чтобы было ужасно,

Только не помню я, что - понять я старалась напрасно -

Не царапнув сознанья, его ослепило,

Обезглазило - что же со мною там было?

Что бы там ни было - нет, не со мною то было.

Скрывшись привычно в подобии клетки,

Три канарейки - кузины и однолетки -

Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,

Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.

Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.

Ах, возьму я сейчас канареек и белку.

Вброд перейду - что же вы, Джозеф и Крыся?

Берег - вон он - ещё за туманом не скрылся.

Кажется только вода неподвижным свеченьем,

Страшно, как током, ударит теченье,

Тянет оно в одном направленье,

И ты не думай о возвращенье.

Белкина шкурка в растворе дубеет,

В урне твой пепел сохнет и млеет.

Чтó там? А здесь солнышко греет.

Ну а те, кого я любила,

Их - не увижу уж никогда?

Что ты! Увидишь. И их с приливом

К нам сюда принесёт вода.

And if forever***, то... muzyka brzmi****, - из Штрауса обрывки.

Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!

Но их не пьёт никто. Ах, если бы ты мог

Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,

Который так долго кружился, который - всхлип, щёлк -

Из сердца и в сердце - подкожный святой уголёк.

Красная нитка строчила, сшивала творенье Твоё!

О замысел один кровобращенья -

Прекрасен ты, как ангел мщенья.

Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,

И в одной тебя я вижу, утонувший друг,

И котёнок мой убитый - на плечо мне прыгнул вдруг,

Лапкой белой гладит щёку -

Вместе плыть не так далёко.

Будто скрипнули двери -

Вёсел в уключинах взлёт,

Тёмную душу измерить

Спустился ангел, как лот...

* Уже нет тела, а голова болит (польск. ).

** Что сделали с тобой, бедное дитя? (Гёте)

*** И если навсегда... (Байрон)

**** Музыка гремит (польск. ).

Путь желаний - позвоночник

Начинается от звёзд,

Долгой, тёмной тела ночью

Он ведёт нас прямо в хвост.

Образует он пространство

Для златых круженья вод,

И без этой гибкой палки

Череп был бы, где живот.

Мост он, шпалы, он дрожит,

Лестница, опора зданья,

Трепет по нему бежит,

В нём кочует тайнознанье.

Рождение и эксплуатация двойника

Сумрак на полусогнутых

Подошёл и обрушился тьмой,

Где я сижу, обняв колени,

Над загнивающей рекой.

На горе лиловеет церковь,

Сухо скрипит причал,

Вас возглашает - Премудрость,

Слышится мне - Печаль.

Будто сплетясь корнями

Или две карты в руке,

Двойник, прорезающий рёбра,

Рванулся, как меч, к земле.

Наклонилась, почти отделилась,

Снова слилась со мной,

Но вот, наконец, упала

На песок сырой,

Русоволосая, капли пота

Над верхней губой…

Что ж? мои заботы

Будут теперь с тобой.

А я - куда волна стеклянная плывёт -

И лодка правит без руля,

Где Астрахань, а может, Шамбала,

Луна дохнёт, как ветер, и несёт,

И ворошит - не гаснет ли зола.

Служит крепкими столбами

Праздников круговорот,

На которые кругами

Кто-то мечет - год на год.

Но пылинка - что же блещет

Пыль от мига Твоего?

В каждом атоме трепещет

Сретенье и Рождество.

Сомнамбула

Сквозь закрытые веки

Вползла в сознание Луна

И впилась когтями навеки,

И даже сквозь Солнце видна.

Были вроде понятья - совесть и честь,

Как заржавевшей краски опилки на дне,

Меня манит туда, где покато и жесть,

Я не здесь, я давно уж не здесь - я в Луне.

Будто слякоть морская,

За нею приливом тянусь,

А запри меня в погреб,

Найду в потолке - не собьюсь.

Я - сова, в моих венах дорожки Луны,

И такими, как я, - твои сети полны.

Как совиный украл зрачок,

Чьей крови клубок

Зацепила зубами Луна,

Кто, как море послушны,

Как ветер, слепы,

В полдень -

Как в полночь.

Так сухо взорвалась весна,

Уже и почки покраснели,

Но выпал серый сирый снег

На день второй Святой недели.

Он выпал на грачей суровых,

Сидящих твёрдо в гнездах новых,

Он первую ожёг траву,

Я думала - зачем живу?

Всё покачнулось, будто в вере,

Котёнок дико завопил,

Спустилась чаша, будто череп,

И Бога Бог в саду молил.

И Троицы на миг крыло

Как бы подбитое повисло,

Ума качнулось коромысло,

И кануло на дно весло.

Набухли от воды кресты,

Пытались расцвести могилы,

Средь плодородной черноты

И в синем сумраке бродили.

Не всё равно ли, сколько жить?

Мешок, что шею натирает,

Воспоминаний груз вмещает,

В шесть, шестьдесят

Такой же он - взгляни назад.

То выбросишь, а то положишь,

А после потеряешь весь.

Жить - чтобы лучше стала я?

Но лучше уж бывала я,

А после снова, как свинья,

В грязи валялась.

Себе скажу я в укоризне -

Плывёт река, и лодке плыть.

Как утреню - вечерню жизни

Без страха надо отслужить.

Ирене Ясногородской

Танцующий Давид. И я с тобою вместе!

Я голубем взовьюсь, а ветки вести

подпрыгнут сами в клюв,

не камень - пташка в ярости,

ведь он - Творец, Бог дерзости.

Выламывайтесь, руки! Голова,

летай на левой в правую ладонь.

До соли выкипели все слова,

в Престолы превратились все слова,

и гнётся, как змея, огонь.

Трещите, волосы, звените, кости,

меня в костёр для Бога щепкой бросьте.

Вот зеркало - гранёный океан -

живые и истлевшие глаза,

хотя Тебя не видно там,

но Ты висишь в них, как слеза.

О Господи, позволь

Твою утишить боль.

Нам не бывает больно,

мучений мы не знаем,

и землю, горы, волны

зовём - как прежде - раем.

О Господи, позволь

твою утишить боль.

Щекочущая кровь, хохочущие кости,

меня к престолу Божию подбросьте.

Михаилу Шварцману

Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,

Когда Он шёл с крестом по выжженной дороге,

Потом я сердце новое сошью.

На нём останется - и пыль с Его ступни,

И тень креста, который Он несёт.

Всё это кровь размоет, разнесёт,

И весь состав мой будет просветлён,

И весь состав мой будет напоён

Страданья светом.

Есть всё: тень дерева, и глина, и цемент,

От света я возьму четвёртый элемент

И выстрою в теченье долгих зим

Внутригрудной Ерусалим.

Владимиру Сайтанову

У круглых дат - вторая цифра ноль,

Он бесконечен, можно в нём кататься,

Как в колесе. В нём можно и остаться,

Пусть он ударится об столб -

И к единице можно привязаться.

И цифры, я скажу, тем хороши,

Что в каждой - выступы, угольники, круги

И каждой цифре есть за что держаться.

Но жизнь струится, льётся, ткётся

Широкой быстрой буквой «S»,

Сплетённая из крови, света, тени,

Из шелковичных змей и из растений,

Как в час отлива, тянет за колени

В глубины. Из плечей растёт.

Остановись! А то уже не в радость.

Но льётся мне на плечи мягко, душно.

На что мне столько? Что сопью я? - Старость.

Здесь хватит на широкие морщины,

На мягкое, свободное в покрое

Объёмистое тело. На одежды,

Пожалуй, царственные…

Потом она шерстянкой обернётся,

В чужой цветной ковёр воткётся,

Которого нам не видать.

Уроки Аббатисы

Из поэмы «Труды и дни Лавинии, монахини

из ордена Обрезания Сердца

(От Рождества до Пасхи)»

Мне Аббатиса задала урок -

Ей карту Рая сделать поточнее.

Я ей сказала - я не Сведенборг.

Она мне: будь смиренней и смирнее.

Всю ночь напрасно мучилась и сникла,

Пока не прилетел мой Ангел-Волк,

Он взял карандаши, бумагу, циркуль

И вспомнил на бумаге всё, что мог.

Но Аббатиса мне сказала: «Спрячь.

Или сожги. Ведь я тебя просила,

Тебе бы только ангела запрячь,

А где ж твои и зрение и сила?»

Мне Аббатиса задала урок -

Чтоб я неделю не пила, не ела,

Чтоб на себя я изнутри смотрела

Как на распятую - на раны рук и ног.

Неделю так я истово трудилась -

А было лето, ухала гроза, -

Как на ступнях вдруг язвами открылись

И на ладонях синие глаза.

Я к Аббатисе кинулась - смотрите!

Стигматы! В голубой крови!

Она в ответ: ступай назад в обитель,

И нет в тебе ни боли, ни любви.

Мне Аббатиса задала урок -

Чтоб я умом в Ерусалим летела

На вечерю прощанья и любви, -

И я помчалась, бросив на пол тело.

«Что видела ты?» - «Видела я вечер.

Все с рынка шли. В дому горели свечи.

Мужей двенадцать, кубок и ножи,

Вино, на стол пролитое. В нём - муху.

Она болтала лапками, но жизнь

В ней, пьяной, меркла...»

- «Ну а Спасителя?» -

«Его я не видала.

Нет, врать не буду. Стоило

Глаза поднять - их будто солнцем выжигало,

Шар золотой калил. Как ни старалась -

Его не видела, почти слепой осталась».

Она мне улыбнулась - «Глазкам больно?»

И в первый раз осталась мной довольна.

Я знаю, чего я хотела,

Теперь уж того не хочу.

Хотела я муки и славы,

И в руки попасть к палачу.

Чтоб едкою этой печатью

Прижечь свои бедные дни,

Конец осветил бы начало,

И смыслом они проросли.

Но мышкою жизнь проскользнула,

В ней некогда даже хотеть,

Но в следующей жизни хочу я

Снотворным маком расцвесть.

Не ты ль - нашлёпка на боку?

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Еле́на Андре́евна Шварц (17 мая , Ленинград - 11 марта , Санкт-Петербург) - русская поэтесса, прозаик, одна из ведущих фигур ленинградской неофициальной культуры 1970-х и 1980-х годов.

Биография

Родилась в 1948 году в Ленинграде. Мать, Дина Морисовна Шварц - литературный деятель, заведующая литературной частью БДТ . Отец, Андрей Емельянович Джеджула (1913-1971) - профессор истории и парторг Киевского университета . По словам Елены Шварц, она никогда его не видела . Дед Морис Шварц возглавлял швейную фабрику им. Мюнценберга и был расстрелян "за подрыв швейной промышленности" в мае 1937 года, бабушка также была репрессирована.

Некоторые знаменитые строчки написала ещё в подростковом возрасте: «Бурлюк», «О море милое, тебя пересолили!» Непродолжительное время училась на Филологическом факультете ЛГУ . В 1971 году заочно окончила театроведческий факультет .

Официально нигде не работала, зарабатывала на жизнь переводами пьес для ленинградских театров. До начала перестройки публиковалась в СССР только в самиздате . В ближний круг общения Елены Шварц входили Виктор Кривулин , Дмитрий Бобышев , Сергей Стратановский , Юрий Кублановский , Михаил Шварцман .

Зимой 2001-02 гг. по приглашению фонда Бродского жила в Риме, на вилле Медичи . После пожара в квартире вынужденно перебралась в Дом писателей в Комарове . В 2002-08 гг. «Пушкинский фонд» выпустил наиболее полное, четырёхтомное собрание сочинений Елены Шварц.

Скончалась 11 марта 2010 года от онкологического заболевания. Отпевание состоялось в воскресенье, 14 марта , в Троицком (Измайловском) соборе Санкт-Петербурга . Похоронена на Волковском кладбище под одной плитой с матерью.

Признание

Произведения

В СССР c 1975 до 1985 публиковалась только в самиздате, иногда под псевдонимами. C 1978 печаталась за рубежом. Публикации в журналах русской эмиграции: «22» (№ 5), «Вестник РХД» (№ 140), «Эхо» (1978, № 2; 1979, № 1; 1980, № 1, 4), «Стрелец» (№ 3, 1986), «Ковчег» (№ 5, 1980; № 6, 1981), «Мулета» (№ 1, 1984), «Гнозис» (№ 5/6, 1979), «Глагол» (№ 3, 1981), «Третья волна» (№ 12, 1982), «Грани» .

Со второй половины 80-х гг. публиковалась и в отечественной периодике - в журналах «Вестник новой литературы» , «Родник» , «Радуга» , «Аврора» , «Звезда» , «Нева» , «Новое литературное обозрение» , «Критическая масса» , «Urbi» , «Знамя» , «Новый мир» , в альманахе «Камера хранения» и др.

Сборники стихов

• «Танцующий Давид». - N. Y. : Russica Publishers, 1985. - ISBN 0-89830-074-6.
• «Стихи». - П. : Беседа, 1987.
• «Труды и дни Лавинии, монахини из ордена Обрезания Сердца». - Ann Arbor : Ardis Publishers, 1987.
• «Стороны света». - Л. : Советский писатель, Ленинградское отделение, 1989. - 72 с., 5000 экз. - ISBN 5-265-00727-X.
• «Стихи». - Л. : Ассоциация «Новая литература», 1990. - 120 с., 10 000 экз. - ISBN 5-85080-001-8
• «Лоция ночи. Книга поэм». - СПб. : Советский писатель, Санкт-Петербургское отделение, 1993.
• «Песня птицы на дне морском». - СПб. : Пушкинский фонд, 1995.
• «Mundus Imaginalis: Книга ответвлений». - СПб. : Эзро, 1996.
• «Западно-восточный ветер: Новые стихотворения». - СПб. : Пушкинский фонд, 1997.
• «Соло на раскалённой трубе». - СПб. : Пушкинский фонд, 1998.
• «Стихотворения и поэмы». - СПб. : ИНАПРЕСС , 1999.
• «Дикопись последнего времени». - СПб. : Пушкинский фонд, 2001.
• «Трость скорописца». - СПб. : Пушкинский фонд, 2004.
• «Вино седьмого года». - СПб. : Пушкинский фонд, 2007.
• «Перелетная птица (последние стихи )». - СПб. : Пушкинский фонд, 2011.

• Определение в дурную погоду. - СПб. : Пушкинский фонд, 1997.
• Видимая сторона жизни. - СПб. : Лимбус, 2003.
• «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп». - СПб. : «Вита Нова» , 2010. - с. 528. - ISBN 978-5-93898-291-8. - (Серия: Жизнеописания).

• «Сочинения Елены Шварц», тт. I-II. - СПб. : Пушкинский фонд, 2002 (стихотворения и поэмы).
• «Сочинения Елены Шварц», тт. III-IV. - (СПб. : Пушкинский фонд, 2008 (стихи, проза и пьеса).

• Paradise: selected poems. - Newcastle upon Tyne: Bloodaxe, 1993
• Ein kaltes Feuer brennt an den Knochen entlang … : Gedichte. - Chemnitz; B. ; St. Petersburg: Oberbaum, 1997
• Das Blumentier: Gedichte. - Düsseldorf: Grupello-Verl., 1999, hrsg. und übersetzt von Alexander Nitzberg
• La vierge chevauchant Venise et moi sur son épaule: poèmes. - Évian: Alidades, 2003
• Olga Martynova, Jelena Schwartz. Rom liegt irgendwo in Russland. Zwei russische Dichterinnen im lyrischen Dialog uber Rom. Russisch / Deutch. Aus dem Russischen von Elke Erb und Olga Martynova. - W. : Edition per procura, 2006.
• Birdsong on the seabed. - Tarset: Bloodaxe Books, 2008

Стихи Е. А. Шварц также переводились на сербский, шведский, норвежский, итальянский, иврит и др. языки.

Переводческая деятельность

• Перевод с немецкого романа Мартина Бубера «Гог и Магог».

Напишите отзыв о статье "Шварц, Елена Андреевна"

Примечания

Литература

• Самиздат Ленинграда, 1950-е - 1980-е. Литературная энциклопедия. М.: Новое литературное обозрение , 2003, с.365-368
• Дарк Олег. Танец молнии //«Новый Мир» 2004, № 10.
• Уланов А. Елена Шварц. Стихотворения и поэмы // «Знамя» 1999, № 9.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Шварц, Елена Андреевна