Детские дневники с воспоминаниями времён Второй мировой войны. Личные, интимные дневники молодого солдата великой отечественной войны

Юра Рябинкин оказался в блокадном Ленинграде с мамой и сестрой Ирой . Ирина Ивановна жива, она помнит, каким видела брата последний раз перед эвакуацией: прислонившегося к сундуку, уже бессильного идти... «Юрка, там Юрка остался», — всю дорогу надрывалась их мама. Её последних сил хватило лишь на то, чтобы довезти младшую дочь до Вологды и несколько часов спустя умереть у неё на глазах на вокзале.

Как именно умер Юра, не знает никто. Его дневник случайно попал в руки Ирины Ивановны, она пыталась отыскать брата, потому что хотела верить — он остался жив, а её не стал искать из чувства обиды и гордости.

Декабрь 1941 г.

...Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, вырваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы, забыть пережитые страдания... Вот она, моя мечта на сегодня.

...Тупик, я не могу дальше так продолжать жить. Голод. Страшный голод. Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что сейчас даже хлебная крошка... Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов в 25 и также укромно съел... Я скатился в пропасть, названную распущенностью, полнейшим отсутствием совести... Такая тоска, совестно, жалко смотреть на Иру... Есть! Еды!

Январь 1942 г.

Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Мама тоже еле ходит — теперь она часто меня бьёт, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место...

Царь голод

Лера Игошева эвакуировалась из Ленинграда в 1942 г., пережив самые голодные дни блокады и потеряв за это время папу. Выжить удалось чудом.

...В уме часто составляю длинные послания и сочинения. Вот как я начала бы одно из них: «В мире есть царь. Этот царь беспощаден, Голод — название ему».

...Вторую кошку мы съели уже безо всякого отвращения, довольные, что едим питательное. Затем наступили особенно голодные дни. В магазинах ничего нет, дома тоже почти ничего нет. Кошек, видимо, ели далеко не одни мы. Сейчас на улице не встретишь ни одной, даже самой паршивой и тощей...

Мы его похоронили. Правда, без гробика. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашили в одеяло и так похоронили...

«Руссиш швайн»...

Вася Баранов попал на работы в Германию вместе с любимой девушкой Олей , где их разлучили, загнав в разные лагеря. Они выжили, вернувшись поженились. Ольга Тимофеевна рассказала «АиФ», что её муж берёг дневник и перечитывал его до самой смерти: «Откроет, читает его — и плачет».

...До чего тяжёлые эти проклятые кандалы. Скоро будет месяц, как я их одел, но всё ещё никак не могу привыкнуть да и не привыкну... В обед стали лезть за добавком. Полька со всего размаха бахнула одного белоруса по голове половником. Тот облитый кровью повис на лезущих. Немцы и поляки видя такую картину злобно смеялись называя нас свиньями, потом стали разгонять на работу...

Во что только может превратиться человек. Мне самому кажется, что я теперь только «русская свинья» за номером 25795. На груди у меня OST, на фуражке рабочий номер, а собственный номер в кармане, хотя заставляют носить на шее. Весь изнумерован...

Работаю снова в ночную смену у того же зверя-мастера. Ночью давали суп у кого есть талон, обычно немцам, французам и бельгийцам, итальянцам давали добавок, но русским ничего и прогонял шеф из кантины... Когда я вышел, он ударил меня 2 раза...

Бок о бок со смертью

Она не писала этот страшный дневник — в 14 лет она учила его наизусть. В каморке гетто, на нарах концлагеря, бок о бок со смертью. «Что будет с тобой — то будет с этими записками», — говорила Машина мама. И Маша твердила, слово за словом.

После освобождения из концлагеря она вернулась в Вильнюс и записала всё, что вытвердила от буквы до буквы, в три толстые тетради. Мария Григорьевна Рольникайте сегодня живёт в Санкт-Петербурге, уже одна. Работает. Пишет. Всегда на одну тему: все её герои — оттуда, из застенков.

...Несу миску. Смотрю — гитлеровец подзывает пальцем. Неужели меня? Несмело подхожу и жду, что он скажет. А он ударяет меня по щеке, по другой. Бьёт кулаками. Норовит по голове. Пытаюсь закрыться мисочкой, но он вырывает её из моих рук и швыряет в угол. И снова бьёт, колотит. Не удержавшись на ногах, падаю. Хочу встать, но не могу — он пинает ногами. Как ни отворачиваюсь — всё перед глазами блеск его сапог. Попал в рот!..

Надзирательница отобрала восьмерых (в том числе меня) и заявила, что мы будем похоронной командой. До сих пор был большой беспорядок, умершие по нескольку дней лежали в бараках. Теперь мы обязаны умерших сразу раздеть, вырвать золотые зубы, вчетвером вынести и положить у дверей барака...

Словно насмехаясь надо мной, покойница сверкает золотыми зубами. Что делать? Не могу же я их вырвать! Оглянувшись, не видит ли надзирательница, быстро зажимаю плоскогубцами рот. Но надзирательница всё-таки заметила. Она так ударяет меня, что я падаю на труп. Вскакиваю. А она только этого и ждала — начинает колотить какой-то очень тяжёлой палкой. Кажется, что голова треснет пополам. На полу кровь...

Она избивала долго, пока сама не задохнулась...

«Я помню, отомщу!»

Фрида , еврейская девочка, школьная подруга... Её имя появляется всего в нескольких записях 15-летнего Ромы Кравченко-Бережного из западноукраинского Кременца. Потом это имя исчезает так же, как исчезает с лица земли его первая любовь...

За несколько месяцев до освобождения города Рома ушёл в Красную армию, сообщив родителям, где спрятал дневник. Отец, бывший офицер царской армии, перелистав блокнот, найденный на чердаке, передал его Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений нацистов. Записи Ромы стали «свидетелями» на Нюрнбергском процессе. Роман Кравченко-Бережной умер в 2011 г. Его дневники стали основой его собственной книги.

...Вечером по улице гнали советских пленных. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Избивают палками на глазах у населения. Вот тебе и «германская культура»...

23-го была созвана в гестапо вся еврейская интеллигенция, их всех там задержали. Теперь часть выпущена, часть расстреляна...

За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек. У нас за городом — старый окоп, длиной около километра. Там проводят экзекуцию... Грузовик останавливается, обречённые сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты. Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Кончено. Следующие!

Сегодня везли Ф. Не могу отдать себе отчёта в своих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. Чем Ф. хуже вас? Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой... Я уверен, она и умирая не опустит голову. Ф., знай, я помню тебя и не забуду и когда-нибудь отомщу!

Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак. Не могу представить: Ф., раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас...

Город удручён. На улицах ни души. Все ждут: вот — моя очередь... Все теперь, даже самые ярые враги, питаются единственной надеждой — дождаться прихода большевиков. Но как дожить? Рассказывают, что там, откуда немцы отступают, не остаётся живой души. И мы не будем исключением...

«Убил немец-снайпер»

Аня Арацкая вела свой дневник под пулями, едва ли не на линии фронта. Её семья, где было 9 детей, жила в Сталинграде, на поливаемой огнём улице. Потом папу убили, и они стали скитаться по голодной и холодной волжской степи. Выжили не все.

...Думала, что в огне, слезах, бесконечном горе и холоде никогда не появится желания снова писать дневник. А сегодня случилось такое, что заставило меня писать... Папа, как и всегда по утрам, приготовлялся идти развести костёр, чтобы сварить манной каши... открыл крышку окопа и крикнул соседу: «Шура, выходи, вы жив...» — и на этом недосказанном слове и оборвалась его жизнь. Раздался выстрел, а скорее какой-то щелчок — и Папа стал медленно оседать на ступеньках окопа... Папа был мёртв, хотя пульс и сердце ещё бились, а кровь лилась «ключом» из его правого виска, я попробовала пальцем остановить кровь, но мой палец легко прошёл в это отверстие...

Так мы и сидели, с мёртвым Папой, без еды, воды и сна 2 дня. Много погибло людей в этот день, самый первый погиб наш Папа. Погибли наши соседи, здесь же, рядом с окопом, было много убитых бойцов...

...Пока мы добрались до переправы, мы пережили страшную бомбёжку и миномётный обстрел... Осень началась в этом году рано, пошли холодные со снегом дожди, а надеть нам было нечего... Переночевать нас никто не пускал, да и что мы могли дать за ночлег? Так мы дрожали и мокли под ледяным дождём...

Дневники печатаются с сокращениями, орфография авторов сохранена.

Смотрите также новый спецпроект «АиФ»: Аудиоверсия «Детской книги войны». Собрание дневников детей Великой Отечественной войны читают известные артисты, журналисты, спортсмены, музыканты и режиссёры, по адресу http://children1941-1945audio.сайт/

Совершенно разные по фактуре, дневники детей наряжают соседством «большого» – и «малого»: «Зубрил алгебру. Наши сдали Орёл». Это настоящие эпосы, «Война и мир» – в ученической тетради. Удивительно, как держится детский взгляд за мирные «мелочи», как чувствуется биение «нормальной» жизни даже в оккупации и блокаде: девочка пишет о первой помаде, мальчик – о первом влечении. Дети – поголовно! – пишут о книгах: Жюль Верн и Горький, школьная программа и семейное чтение, библиотеки и домашние реликвии.... Они пишут о дружбе. И конечно – о любви. Первой, осторожной, несмелой, не доверяемой до конца даже интимному дневнику...

Вообще у них, у наших героев, всё – впервые. Впервые дневник, впервые - война, у них нет опыта старших поколений, нет прививки жизни, у них всё – на живую нитку, взаправду, и нам кажется, что их свидетельства – они самые честные в том, что касается внутреннего мира и отражения в себе мира большого.

Собранные нами дневники разные не только по содержанию, разные они и по «исполнению». В нашем распоряжении и листы перекидного календаря, и записные книжки, и общие тетради в коленкоровых обложках, и школьные в клеточку, и альбомчики с ладонь... У нас есть дневники длинные и короткие. Подробные и не очень. Хранящиеся в запасниках архивов, фондах музеев, есть семейные реликвии на руках у читателей газеты.

Один из читателей, услышав наш призыв предоставить детские дневники, сел и за выходные записал свои юношеские воспоминания, бережно принеся их в понедельник в редакцию. И нам подумалось: ведь может быть и так, что никто за все эти годы не спросил его: «Дед, а как оно было там?», ему не довелось никому доверить детского, сокровенного, больного...

Акция сопричастности – вот что такое труд, который взял на себя «Аиф». Не просто показать войну глазами ребёнка, сквозь призму детского восприятия мира – невинного, трогательного, наивного и так рано возмужавшего, а протянуть ниточку от каждого бьющегося сейчас сердца к сердцу, пережившему главную катастрофу XX века, к человеку даже если и погибшему – но не сдавшемуся, выдюжившему, человеку маленькому, может быть, ровеснику, но видевшему самые страшные страницы истории, которая была, кажется, недавно, а может, уже и давно... Эта ниточка привяжет. И, может быть, удержит. Чтобы не оборвался мир. Такой, оказывается, хрупкий.

Редакция еженедельника «Аргументы и факты»

Дети переносят войну иначе, чем взрослые. И записывают эту войну и всё, что с нею связано, все её ужасы и потрясения они по-другому. Наверное, потому, что дети – безоглядны. Дети наивны, но в то же время они и честны, в первую очередь перед самими собой.

Дневники военных детей – это свидетельства удивительной наблюдательности и беспощадной откровенности, часто невозможной взрослому человеку. Дети замечали явления быта, приметы войны более точно, чем взрослые, лучше реагировали на все происходящие перемены. Их дневники ближе к земле. И потому их свидетельства, их доказательства подчас горазда важнее для историков, чем дневники взрослых.

Одна из самых страшных глав этой книги – самая первая. Ужаснее всего для детей в блокадном Ленинграде, насколько я мог заметить тогда, были бомбёжки и артобстрелы, тёмные улицы и дворы, где ночью не было никакого освещения. Разрывы бомб и снарядов – это была смерть видимая, наглядная, к которой они не могли привыкнуть.

А вот смерть человеческую, окружавшую их на улицах и в домах, они воспринимали спокойнее, чем взрослые, и не ощущали такого страха и безысходности перед ней, может быть, просто потому, что не понимали её, не соотносили с собой.

Но были у детей свои, собственные страхи. А ужаснее всего, как выяснилось, для них был голод. Им гораздо труднее, чем взрослым, было перетерпеть его, они ещё не умели заставлять себя, уговаривать, и от того больше страдали. Вот почему так много строк и страниц в их дневниках посвящено мыслям о еде, мукам голода – и последующих муках совести...

Чем эти дневники были для них, тех, кто их писал? Почти в каждом дневнике прочитывается: «мой лучший друг», «мой единственный советчик»... В дневник не пишут – с дневником говорят. Нет на Земле ближе существа, чем эта тетрадь в коленкоровой обложке, чертёжный блокнот,альбомчик с ладонь... И эта близость, эта потребность – зачастую она возникает именно в первый день войны, когда и были начаты многие из опубликованных в этой книге дневников.

Соприкосновение с детским миром тех военных лет – дело для меня глубоко личное.

Работая над «Блокадной книгой» мы с Алесем Адамовичем поняли, что наиболее достоверно чувства, поведение блокадников выражены именно в детских дневниках. Разыскать эти дневники было непросто. Но несколько поразительно подробных мы всё же нашли. И выяснилось, что как правило, дневник человек вёл, даже не надеясь выжить. Но вместе с тем он понимал исключительность ленинградской блокады и хотел запечатлеть своё свидетельство о ней.

В эпоху переоценки самых важных человеческих ценностей, когда по Европе снова маршируют факельные шествия нацистов, такие свидетельства, как дневники детей войны, крайне важны. Они возвращают нас к себе, к земле, на которой мы родились... И если сегодня кого-то не пронимают свидетельства взрослых, то, может быть, проймут слова детей. И детям нынешним слышнее будут голоса их сверстников, а не взрослых, которые вещают с высоких трибун. Ведь одно дело, когда учитель у доски рассказывает тебе о войне, и совсем другое – когда это делает твой школьный товарищ. Пусть и с разницей в 70 лет.

Конечно, все мы боимся, страшимся, не хотим новой войны. Читая дневники детей, переживших войну минувшую, понимаешь этот ужас ещё сильнее. И поневоле задумываешься: неужели мы смогли прожить без войны всего семь десятилетий? Всего семь десятилетий мира! Ведь этого так мало.

Даниил ГРАНИН, писатель, участник Великой Отечественной войны, почётный гражданин Санкт-Петербурга

Мы жили на Петроградской стороне в когда-то самом прекрасном и богатом городе мира, бывшей столице Российской империи.

Это было нестерпимо давно. Но как будто вчера. А иногда мне кажется, что и сегодня, – настолько всё явно перед глазами... Завывание сирены. Тиканье метронома, которое доносилось из репродукторов. Это было предупреждение об артобстреле города или о его бомбёжке. А затем метроном всегда сменяла бравурная, весёлая музыка, которая действовала на наши души, как реквием. Голод. Вначале, несмотря на огромную слабость, голова была очень ясной... Потом временами начинаешь терять сознание, восприятие реальности нарушается...

Всплеск интереса к истории Великой Отечественной войны определяется не только чередой памятных дат, отмечаемых в российском обществе. В значительной мере он связан с появлением новых подходов в осмыслении военной темы, современными тенденциями в развитии гуманитарного знания в целом. Очевидно, что разработка таких исследовательских направлений, как социальная история, микроистория, гендерная история, военно-историческая антропология находится в тесной зависимости от введения в научный оборот соответствующих источников. Одно из центральных мест в круге этих источников принадлежит дневниковому наследию военных лет.

Дневники обычных людей, «среднестатистических» советских граждан, относящиеся к периоду Великой Отечественной войны, определяются как малочисленная группа источников. Если дневниковые записи видных общественно-политических деятелей, писателей, ученых известны давно, то внимание к таким дневникам – явление последнего времени. Представленные в архивах России буквально единично, а в лучшем случае – десятками, дневники уступают в количественном отношении такому ценному массовому историческому источнику как письма военных лет. Но, в отличие от последних, не обреченные на прохождение сквозь «сито» военной цензуры, дневники освещают широкий спектр настроений и жизненных ситуаций комбатантов и мирных граждан, хорошо отражают динамику событий и личных переживаний. Отличаясь по своему функциональному назначению от всех других источников личного происхождения, дневники обладают многообразным, уникальным потенциалом.

Определенный, хотя и незначительный, комплекс источников этого рода опубликован (обычно во фрагментах или в сокращении). Дневники можно обнаружить в многотомном издании «Власть и общество. Российская провинция», отдельных сборниках документов личного происхождения, специальной периодике. Данные публикации вводят в научный оборот источники, находящиеся на хранении как в государственных (федеральных, субъектов Российской Федерации), муниципальных и частных архивах, так и в архивах организаций и в музеях. Опираясь на документальные публикации последних лет, проанализируем потенциальные возможности военных дневников советских граждан как особого исторического источника, определим перспективы их использования в современной историографической ситуации*.

* В статье использованы документальные публикации дневников последних лет: «Весь народ сильно сдал телом»: Война и советский тыл глазами инженера И.А. Харкевича // Российская история. 2009. № 6. С. 53-70 (далее – 1); Герои терпения. Великая Отечественная война в источниках личного происхождения: сб. документов. Краснодар, 2010 (далее – 2); Сохрани мои письма…: Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны. Вып. 1. М., 2007 (далее – 3); Сохрани мои письма…: Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны. Вып. 2. М., 2010 (далее – 4); Страницы скорби и любви… Документальные свидетельства Великой войны (к 65-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.). Краснодар, 2010 (далее – 5). Ссылки на эти публикации даются в тексте статьи: первая цифра – номер издания, вторая цифра после запятой – номер страницы издания.

Среди дневников участников Великой Отечественной войны, как правило, выделяются фронтовые и те, что велись в условиях тыла. Однако ввиду постоянных перемещений населения, изменений в статусе, которые влекла война для многих советских граждан, четкое деление зачастую проблематично. Существует также немногочисленный ряд дневников, написанных советскими военнопленными и «восточными рабочими». Дневники, принадлежащие женщинам, встречаются намного реже, чем мужские.

Дневники различаются по объему, систематичности и характеру записей. Стилевые особенности и предпочтение в пользу конкретных тем, во многом, связаны с социально-демографическими и личностными характеристиками авторов. Тем не менее, рассматривая такие основные типы дневника как «фронтовой» и «тыловой», предполагается выделить общее и особенное в их тематическом репертуаре, обозначить эмоциональные узлы, присутствующие в них.

Дневниковые записи чаще всего велись в общих тетрадях или записных книжках, но иногда использовался необычный материал (первая часть дневника сочинца А.З. Дьякова написана в тетради, сшитой им из обоев) (2, 19). Следует иметь в виду, что вести дневники в Красной Армии рядовым и младшим офицерам в войну не разрешалось, то есть делалось это нелегально. Так, рядовой И.М. Хайкин прятал свои короткие заметки то за пазухой, то в сапог (3, 227). Некоторые, как гвардии старшина В.В. Сырцылин, придавали собственным впечатлениям и размышлениям форму очерков или стихов, планируя в перспективе превратить их в «простую книгу, без выдумок и прикрас, как это делают настоящие писатели» (2, 111). В то же время известны случаи, когда события фиксировались автором дневника с большой тщательностью. Таковы записи старшего лейтенанта А.И. Кобенко, который впоследствии отрекомендовал их так: «У меня могут спросить, откуда у меня такие точности в датах, наименовании мест, переходов. Все главные даты, селения, переходы я записывал в походном дневнике, то есть в 7 книжках за весь период пребывания в Красной Армии в войну, которые сохранились, из этих записей и написаны мои воспоминания о пройденном моем жизненном пути» (2, 14).

Перекрещивание жанров дневника и воспоминаний – распространенный случай. Такая метаморфоза могла произойти уже во время войны, когда, приняв решение о начале дневниковых записей, человек поднимал «осевшее» за те месяцы и даже годы, когда они не велись. К примеру, в дневнике фронтового фотокорреспондента Е.С. Бялого таким образом оказались отражены первые полтора года военной службы (3, 57-63). Еще чаще случаи, когда участник войны уже в послевоенные годы производил обработку фактического материала, разрозненных обрывков записей. Так поступил А.И. Кобенко, осветивший в своем «Дневнике-воспоминаниях» события за весь период войны (2, 203-216). Также впоследствии назвала свои личные записи 1942-1943 гг. М.И. Сонкина, сержант батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи противовоздушной обороны. Основной лейтмотив данного источника – суммирование «опыта жизни», который прирастал после призыва в РККА. «Мы даже не представляли, как землянки строят…» – гласит одна из записей, сделанная девушкой. Минна Сонкина неоднократно подчеркивает, насколько «выросли» девушки в годы войны, «заменили» мужчин, смогли почувствовать себя «равными» (3, 173-178). Такой материал об эмансипационных тенденциях военного времени интересен в контексте гендерных исследований.

Дневниковые записи обычно велись в достаточной мере образованными, чуткими к собственным переживаниям и общественным настроениям людьми. Поэтому дневник, охватывающий события 1941-1945 гг., нередко является продолжением личных записей, начатых еще до войны. Москвич В.Г. Кагарлицкий, 1923 г. рождения, вел дневник со школьной скамьи. Летом 1941 г. продолжил его на оборонительных работах в Смоленской области, позже – в зенитно-пулеметном училище в Чкаловской (ныне – Оренбургской) области, наконец, с 1943 г. – на фронте и в госпитале (4, 22). В то же время война стимулировала тягу к письму у тех, кого трудно назвать образованным или опытным. Один из примеров такого рода – дневник жительницы г. Курска К. Христиньки, угнанной в Германию (2, 73-80). Двадцать семь листов ее записной книжки – это описание переезда девушки по территории Украины, Польши, Германии, ее непростой жизни у «одной Фрау». В записях, где налицо малограмотность автора, переплелись тревога за свое и близких будущее, любопытство к внезапно обрушившемуся на нее «чужому» (местности, людям, языку), стойкость в невзгодах и почти детская наивность.

И все же, в большинстве случаев, решение о ведении дневника принималось либо в первые дни войны, либо в ее ходе, под влиянием неординарных условий существования. Большое значение, особенно для фронтовиков, имел накопительный эффект, когда отражение сильных эмоций и ярких впечатлений на бумаге принимало форму насущной потребности. Не стоит недооценивать и таких факторов, как взросление и сопутствующее ему желание осмысления своих действий, жизни в целом, а также «одиночество среди людей», особенно чувствительное во фронтовой среде на завершающем этапе войны.

«Никогда, даже в детстве не вел я дневника, – писал тридцатилетний фотокорреспондент фронтовой газеты Е.С. Бялый. – Сегодня, видимо, по-настоящему перешел в другую фазу своей жизни. Мысль о ведении дневника – записей – чуть ли не доминирует над всеми другими. Попробую!» (3, 59). Стиль этого дневника – емкий, телеграфный, несколько скрытный. О службе: «Рассвет – мы на колесах… Много пунктов, авралов, делаю все, что может дать коллективу хорошее, полезное. Делаю это с душой, искренно. Эта работа нужна!». О накоплении опыта: «Путь показал лицо коллектива, в котором мне предстоит находиться. Вырисовываются контуры индивидуумов, составляющих этот коллектив». О быте: «Человек становится больше. Места становится меньше». Об одиночестве: «Очень хочется побеседовать. Проанализировать вдвоем. Не расскажу, с кем чувствую пристрастность ответов, советов и указаний. Сдержан». Стиль повествования заметно теплеет, когда речь заходит о близком фронтовом друге, о жене. Специально фиксируются сильные (о налетах врага) и необычные (о деревенских обычаях) впечатления (3, 57-63).

Ведение дневниковых записей на протяжении всей войны – редкий случай. Как уже было отмечено, к записям как эмоциональной отдушине довольно часто обращались «на волне» начала войны. Прекращение же их происходило в силу непреодолимых обстоятельств (гибель автора, неприемлемые для письма условия существования), либо по причине морального истощения, сокращения притока значимых событий. В последнем случае записи постепенно теряли в объеме, становились однообразными. Можно заметить, что переход инициативы в ведении военных действий к Красной Армии, исчезновение непосредственной опасности для жизни автора и его близких также обычно способствовали прекращению дневниковых записей теми, кто находился в тылу. Сроки жизни дневников комбатантов, систематичность записей в них, во многом, зависели от ритма фронтовой повседневности, прежде всего, интенсивности боевых действий. Об этом свидетельствуют несколько кратких замечаний из дневника младшего сержанта Л. Френкеля. В мае 1942 г.: «Писать стало очень трудно, просто негде». Спустя месяц: «Долго не писал. Не было ни обстановки, ни настроения» (4, 12). В отличие от тыловых дневников, для фронтовых характерно активное ведение записей на завершающем этапе войны, чему были особые причины. С одной стороны, именно в этот период военнослужащие чувствовали крайнюю опустошенность, одиночество, и, как следствие, актуализировалась функция дневника как средства моральной поддержки. С другой стороны, фронтовые дневники этого периода переполнены впечатлениями об увиденном за рубежом, комментариями по этому поводу. Поскольку в зарисовках о Польше, Румынии, Германии и других странах ярко выражен сравнительный аспект, то они, по сути, несут ценную информацию о представлениях и практиках, бытовавших в самом советском обществе. В целом, влияние фактора времени на содержание рассмотренных документов представляется одним из самых значимых.

Записи, сделанные 22 июня 1941 г. (собственно, многие дневники начинаются этой датой) либо в последующие несколько дней, заслуживают особого внимания. Подробно описывая момент получения известия о начале войны, авторы намеренно выделяют это событие как контрастное по отношению к природным ритмам («чудесный летний день») и упорядоченности повседневной жизни («утро ничем не отличалось от других дней», «я ковырялся в огороде»). Краснодарец А.И. Кобенко запечатлел роковой момент так: «В этот день мы с Нюсей пошли на Красную улицу в магазин мануфактуры. Это было в 2 часа дня, в репродукторе раздались позывные, потом голос В.М. Молотова, сообщивший о войне, о внезапном нападении немцев на нашу страну. Нюся начала плакать, как и другие советские граждане, и сказала: “Что же теперь будет с нами?”. Я ее успокоил и сразу пошли домой, ничего не купили» (2, 203).

Передавая потрясение, ошеломление страшным известием, дневниковые записи, в то же время, демонстрируют большую собранность, ответственность и сплоченность советских людей перед лицом грядущих испытаний. Сразу проявилось стремление коллективно обсуждать события на фронте; люди «толпились», с большой активностью посещали лекции и митинги, запоем читали газеты. Настрой сочинцев передает запись, сделанная А.З. Дьяковым на девятый день войны: «Многим казалось – особенно года 1914-1918 гг., что после объявления о мобилизации каждый будет взят через день-два – каждый собрался-ждал» (2, 20).

Фиксация событий «мужским» дневником в начальный период войны (независимо от того, находился автор на фронте или в тылу) почти в обязательном порядке включает анализ ситуации на театре военных действий, предположения о позиции и ближайших действиях союзников, размышления о своем «месте» в этой войне.

Анализ числа потерь с обеих сторон, перспектив развития военных действий – распространенная тема как в дневниках военнослужащих Красной Армии, так и в записях тех, кто оставался в тылу, но имел опыт участия в Первой мировой и Гражданской войнах. Особенно скрупулезен в оценке ситуации на фронте Дьяков, подчинивший задаче ее отслеживания свой жизненный распорядок: «Вошло в привычку просыпаться в 6 ч. и раньше, чтобы не прозевать информационное сообщение с фронта». Его записи, сделанные во второй половине 1941 г., являются, по большей части, эмоциональным откликом на потери конкретных территорий: «Ушам своим не поверил…» (о попытках противника форсировать Днепр); «Поразило до глубины…» (об оставлении Смоленска); «Неприятная уступка на фронте… Что же дальше? Что за черт?» (о сдаче Николаева и Кривого Рога). Ощущая дезориентацию в ситуации, Дьяков записывает: «С оставлением Смоленска информбюро стало передавать без указания “направления”, что выбило всякую возможность ориентировки…» (2, 21-23).

Раздражение отсутствием нормально поступающей, правдивой информации о ситуации на фронте – ведущая тема дневниковых записей первого года войны. О недоверии к сообщениям Совинформбюро свидетельствует и житель г. Горького И.А. Харкевич: «Радиоприемники у нас отобрали, хожу слушать радио на улицу… Но сколько нам не сообщается Совинформбюро! Народ приучается уже читать между строк и делать свои выводы и заключения, так растут слухи» (1, 56).

Угнетенное состояние по поводу отступления Красной Армии, тем не менее, соседствовало с уверенностью в победе. Особенно явно стремление «прописать» такую уверенность сквозит в записях первых дней войны. Л.С. Френкель, находившийся в момент начала войны на срочной военной службе, 22 июня 1941 г. делает характерное замечание: «Удивляет, на что надеется Гитлер» (4, 2). Успешной работой советских средств массовой информации можно объяснить подбадривающие размышления следующего типа: «Территория может быть освобождена с приростом…» (из дневника А.З. Дьякова, 8 июля 1941 г.) (2, 22). Привлекают внимание цифры людских потерь, которые цитируют в своих дневниках авторы. 22 июня 1942 г., то есть в день первой годовщины начала Великой Отечественной войны, А.З. Дьяков пишет о 10 миллионах убитых и раненых со стороны немецких войск и 4,5 миллионах – красноармейцев (2, 48). Спустя ровно год цитирует, очевидно, также добытый из сообщений средств массовой информации итог двух лет «войны с фашистской гидрой»: немцев убито и взято в плен – 6 400 000 человек, «наших – советских – русских» – 4 200 000 человек (2, 65). Если Дьяков не решается усомниться в этих, как минимум, противоречивых данных, то для Л.С. Френкеля, находящегося на фронте, цифры потерь под Харьковом в июне 1942 г. («Немцы потеряли 90 тыс. убитыми и ранеными, а наши потери 50 тыс. убитыми и 70 тыс. пропали без вести») убедительными не кажутся. Он пишет: «Все это непонятно, особенно про “пропавших без вести”. Думаю, разобраться можно будет лишь спустя некоторое время после войны» (4, 12).

На дневниках советских граждан лежит печать самоцензуры. Снять ее оказываются способны лишь обстоятельства, ребром ставящие вопросы выживания. Под их влиянием обнажаются «теневые» стороны жизни в советском социуме: блат, воровство, спекуляция, трения в межэтническом общении, отвратительная работа почтовых служб, общественного питания и прочее. Критика недостатков присутствует в некоторых тыловых дневниках, причем она может перерастать в опасные обобщения. «Слаба наша экономическая система была до войны, а к войне и вовсе не приспособлена», – пишет инженер горьковского автозавода И.А. Харкевич. Констатируя «беспрерывное отступление» Красной Армии, усомнившись в готовности страны дать отпор врагу, в записи от 23 июля 1941 г. автор позволяет себе горькую иронию: «Где же наши могучие средства обороны, за счет создания которых мы усиленно подтягивали ремни у штанов?» (1, 56). Сомнения в слабости врага присутствуют и на страницах фронтовых дневников. Л.С. Френкель, находившийся в Сталинграде в июле 1942 г., пишет: «Странно, как нас ориентировали в отношении сил немцев. Все прогнозы в отношении его истощения прошли, а он прет и прет. Для меня совершенно ясно, что организационно и по умению организовывать операции немцы очень сильны и это пока имеет решающее значение» (4, 14).

Примером «жесткого» фронтового дневника могут служить записи Э.И. Генкина, описывающие его и других советских солдат «Сизифов путь» по «кондовой, отвратительной» Польше и «распятой» Германии. Стараясь быть объективным в оценке увиденного за рубежами СССР, капитан Генкин, тем не менее, не в состоянии отделаться от ощущения неприязни к обычаям, людям и даже – запахам. Он отмечает простоту и искренность, смелость и выдержку русского солдата, который единственный может довести войну до победы («Денди не выдержат немецкого огня и просто не сумеют перешагнуть через горы трупов, как сможет сделать русский человек»). В то же время упоминает отталкивающее «русское хамство», «отсутствие честности». Ужас и угнетение вызывает у автора дневника грабеж, сопровождающий пребывание советских войск в Германии. Споры о жизни с товарищем по службе показывают, что вера «во что-то светлое» (то есть в социализм, который вряд ли будет построен и «через 500 лет») у него иссякла. Записи первой половины 1945 г. – это, в основном, документирование «адского» финала войны, когда «лирика горит». Наконец, в майские дни Э.И. Генкин завершает дневник: «Итак, война кончилась. Прекратилось бессмысленнейшее убийство!.. А на душе пусто. Чего же хочется? Черт его знает! Главное, очевидно, не только в том, чтобы война кончилась. Важно еще то, чтобы началась настоящая жизнь» (3, 276-284).

Самосохранительные практики советских граждан, выработанные еще в довоенный период, как правило, удерживали их от нелояльных высказываний. Тем не менее, встречаются дневниковые записи, в какой-то мере свободные в этом отношении. Как пример – фрагменты из дневника фронтового фотокорреспондента Совинформбюро М.А. Трахмана, который специализировался по партизанскому движению. Неоднократно, с риском для жизни Трахман пробирался через линию фронта к партизанам, вылетал в тыл врага, в отряды партизан Украины и Белоруссии. Его дневниковые зарисовки о жизни партизан весьма нетривиальны, что осознается и самим автором. Он пишет: «Вообще, здесь в основном молодой, здоровый народ. Нет традиционных партизанских бород и вообще это не “пейзане – партизан – рюсс” как пишут наши братья–писатели. Это очень плотные, толстомордые ребята, которые любят посмеяться и пощупать девушек. Дерутся они так, что ни у кого в головах и не возникает мысль отойти без приказа… Дай бог, чтобы армия так дралась». В нескольких местах автор нелестно высказывается о жизни в сельской местности («Бог мой, как надоела деревня»), дает брезгливое описание грязи в хате многодетного семейства. Наконец, делая акцент на условиях партизанского быта, откровенно резюмирует: «…болота, кочки и пригорки, комары и вши, а ведь я здесь только месяц, а люди здесь находятся по два года, это настоящие герои, даже если они не спускали эшелонов и не рвали мосты» (3, 211-213).

Смысловая нагрузка ведения дневника для человека военного времени в немалой степени заключалась в саморефлексии, напряженных раздумьях над этическими дилеммами, которые ставила перед ним война. Для врача И.Я. Файнберг, оставившей двоих своих детей на оккупированной врагом территории (будучи директором минского Дома ребенка, покинула семью, сопровождая группу воспитанников до г. Курган) и уверенной в их смерти, такой дилеммой стал вопрос о продолжении собственной «дурацки спасенной, никому не нужной жизни». Ее дневниковые записи – попытка совладать с неизвестностью, фактически дожить до какой-либо документально подтвержденной информации о гибели сыновей. В дневнике не раз подтверждается нацеленность капитана медслужбы Файнберг на сведение счетов с жизнью. Мысленно обращаясь к своим детям, женщина пишет: «Я погибну за вами… Я никогда не пожелаю существовать без вас, ничто меня не остановит. Партия меня не осудит, так я думаю, потому что я неполноценный буду человек…» (3, 109-110).

Пример дневника А.З. Дьякова свидетельствует, что одним из «болевых» был вопрос о непосредственном участии в защите Отечества. 48-летний мужчина, который имел серьезный опыт участия в Гражданской войне, Дьяков, с одной стороны, стремился уйти на фронт, вплоть до того, что в первые дни войны «приготовил пару белья, две пары носков, кусок мыла» (2, 20). В то же время он осознавал подорванное состояние здоровья и ответственность перед женой, которая была экономически несамостоятельна и тоже серьезно болела. Несмотря на искренний патриотический настрой, Дьяков, прошедший несколько комиссий и, наконец, признанный «не годным», испытал определенное облегчение по этому поводу. Записал следующее: «Так кончилась моя военная карьера… Узнав о заключении комиссии, жена очень обрадовалась. Мне же было тоскливо, как будто что-то утерял…» (2, 33).

Н.И. Френкелю (политработнику, в 1943 г. сформировавшему в тылу врага полк военнослужащих) нередко приходилось принимать решения о наказании подчиненных, и именно на страницах своего дневника «Журнал боевых действий в тылу врага» он размышлял об их справедливости (3, 231-241). Так, когда к его отряду «прибилась» группа вооруженных бойцов во главе с младшим лейтенантом, который был пьян, «ругался матерно и оскорблял офицеров и рядовых Красной Армии, называя их предателями», Н.И. Френкель принял решение расстрелять его перед строем. Однако, узнав на допросе о партизанском прошлом лейтенанта и уничтожении всей его семьи немцами, заменил расстрел на пять суток в «прохладной гаупвахте». Применяя расстрелы к мародерам и дезертирам, Френкель оценивал в дневнике правильность каждого своего решения. Критериями были тяжесть проступка и то воздействие на подчиненных, которого он своим приказом хотел добиться (например, пресечь разложение в рядах бойцов).

Проблемные ситуации, анализируемые в дневниках, заключались, в том числе, во взаимоотношениях с товарищами по службе. Отношения эти были не всегда простыми хотя бы потому, что война предъявляла к человеку повышенные требования, а значит, оценка его качеств становилась более строгой. В.Г. Кагарлицкий, рассказывая о своем участии в оборонительных работах в Смоленской области, упоминает о возникших сложностях в общении. Юношеские надежды на «романтику» совместной работы не оправдались; в обстановке голода, тяжелого физического труда люди, напротив, огрубели. «Некоторые за это время сошлись, некоторые стали друг другу зверями» (4, 22). Среди первых фронтовых впечатлений Владимира Кагарлицкого – открытие, что близкий товарищ может оказаться трусом.

Фронтовые дневники содержат много замечаний о достоинствах товарищей по службе (это особенно касается погибших друзей), но нелицеприятных оценок в адрес сослуживцев также немало. Л.С. Френкель называет одного из сослуживцев «обывателем с партбилетом» (4, 14). А.П. Соловьев, работавший секретарем дивизионной газеты, так отзывается о сотруднике редакции: «Ловкий человек Петро. Далеко пойдет… Он воспевает в своих стихах доблесть и геройство, а сам лично очень далек от геройства. Я уверен, что он потому редко ездит на передовые линии, что трусит ездить туда… Он может только подобрать рифму» (5, 19). Среди осуждаемых фронтовиками поступков фигурируют пьянство (особенно в тыловой среде), грубость, употребление мата. Что касается отношений между подчиненными и командирами, то они иногда критикуются за формализм. В частности, Соловьев делает следующий вывод: «Очень и очень плохо, что командиры наши не знают людей… Формальность, при командирах, которые плохо знают свои кадры, по-моему, плохо влияет на дело войны» (5, 22).

Огромная роль военного дневника как средства самопознания проявляется в том, что зрелые авторы выходят в своих записях на обобщения, касающиеся собственной судьбы в целом. Поддавшись воспоминаниям о юности, А.П. Соловьев, перешагнувший сорокалетний рубеж, констатирует: «Пройден долгий путь. Уже не будет увлечений, которые захватывают без конца. Надвигается старость со своей черствостью и отсутствием порывов. Наступает тот период жизни, когда логика подавляет движения души. Жалко пройденного пути, который уже пройден безвозвратно» (5, 22). Еще более горькие раздумья содержатся в дневниковой записи, сделанной в начале 1942 г. А.З. Дьяковым: «Перед уходом на работу взглянул в зеркало и заметил много, чего не видел раньше. Как будто годы я не видел себя: борода седая, брови с проседью, под бровью какая-то белая родинка выросла, на зубах камень пожелтелый. Но все же еще молод – на вид 50 лет. Волосы на голове черные без седин, зубы все целые... Да, взгрустнулось – время идет. Не заметил, как постарел, а жизни не видел. Только было успокоились – война, а до нее – не перечесть страданий и ненормальной жизни. Единственная мысль – отдохнуть последние годы после войны. Старость меня не беспокоит – даже радует – не знаю, почему такая радость…» (2, 39). Вообще в дневнике Дьякова акцентирована передача глубоко личных душевных переживаний автора, связанных с анализом взаимоотношений с близкими, прежде всего, с сыном. Особенно тяжелые размышления фиксируются автором в связи с гибелью сына на фронте. Дьяков даже задается вопросом: «Переживают ли так другие?» (2, 13). Трагическое событие оказывает столь сильное моральное воздействие на автора дневника, что записи, которые он с большой систематичностью вел два с половиной года, постепенно прекращаются.

Таким образом, ведение дневников в годы Великой Отечественной войны выполняло множество функций, главными из которых являлись фиксация важных для автора событий, впечатлений, фактов, а также его эмоциональная разрядка. Ввиду невозможности передать в письмах, проходящих военную цензуру, значительную часть увиденного и пережитого, советские люди в некоторых случаях доверяли эти сведения дневнику. В дневники попадали литературные опыты авторов, в них копировались важные в контексте жизни авторов документы (справки, извещения о смерти и др.). В итоге, в дневниковом наследии военного времени «залегают» пласты информации разного рода. Наиболее объемны и ценны те из них, которые характеризуют повседневность советских людей в период Великой Отечественной войны.

Разумеется, имеются существенные различия в содержании дневников, в зависимости от того, велись они на фронте или в тылу. Тыловой дневник, как правило, хорошо освещает материальную сторону жизни (потребительские практики населения, продовольственные проблемы, трудности с отоплением), раскрывает привычные и новые, пришедшие с войной, образцы поведения советских граждан. В нем можно почерпнуть сведения о патриотических настроениях, семейно-бытовой сфере, досуговых предпочтениях, дружеских и любовных отношениях, производственных вопросах. Много места отводится описанию драматических событий: бомбежек, эвакуации, гибели родных. Тыловой дневник фокусируется преимущественно на индивидуальных переживаниях, но в отдельных случаях он способен развернуть панораму жизни тылового промышленного центра в условиях военного времени (дневник жителя г. Горького И.А. Харкевича), представить череду уникальных зарисовок из повседневности крупной железнодорожной станции (дневник жителя г. Сочи А.З. Дьякова).

Фронтовому дневнику свойственны несколько иные черты. Он зачастую жестче, даже «злее», фиксирует информацию в более сжатых формах. Во фронтовом дневнике менее выражена утилитарная составляющая. Хотя военнослужащие и затрагивают проблематику питания, бытовых удобств, здоровья, но она не доминирует, а в некоторых источниках практически отсутствует. Много внимания уделяется описанию переездов, перечислению выполняемых обязанностей, характеристикам товарищей по службе и случайных знакомых, встреченных на дорогах войны. На первый план выходит «лично пережитое»: описание участия в боях, передача увиденного за сотни и тысячи километров от дома, рефлексия по поводу человеческих отношений в экстремальных условиях войны. Во многих дневниках проступают противоречия нового опыта; наряду с выражением гордости стойкостью и мужеством русского солдата, примерами этих и других его положительных качеств, авторы упоминают о фактах трусости сослуживцев, плохой подготовке командного состава, пьянстве, распространении явления ППЖ (походно-полевых жен).

Подводя итоги, следует отметить, что ведение дневников участниками Великой Отечественной войны, очевидно, являлось одним из средств совладания с теми жизненными трудностями, которые несла с собой эта война. По спектру сюжетов, передающих настроения и жизненные ситуации человека военного времени, обилию подробностей и затрагиваемых тем, дневники являются ценным, практически незаменимым источником. В то же время потенциал этого источника в воссоздании фронтовой и тыловой повседневности до сих пор недостаточно использован исследователями.

WAR TIME DIARIES: THE POTENTIAL OF THE SOURCE

Аннотация / Annotation

Статья посвящена научному анализу содержания дневников советских граждан, относящихся к периоду Великой Отечественной войны. Подчеркивается значение дневника как средства совладания с жизненными трудностями в экстремальной ситуации. Делаются выводы об особенностях дневников в зависимости от того, велись они на фронте или в тылу. Рассматриваются возможности и перспективы использования дневников в современной историографической ситуации.

The article is an attempt of scientific analysis of the contents of Soviet citizens’Great Patriotic Wardiaries. It is argued that a diary is a means of overcoming life’s difficulties in an extreme situation. It is concluded that diaries’ specificities depend on where they were kept in the front-line or in the rear. The article also considers possibilities and future trends of using diaries in a nowadays historiographical situation.

Ключевые слова / Keywords

Источник, источниковедение, Великая Отечественная война 1941-1945 гг., дневники военного времени, фронтовая и тыловая повседневность. Source, source study, the Great Patriotic War 1941-1945, war time diaries, front-line and rear routine.

Тажидинова Ирина Геннадьевна

Tazhidinova Irina Gennadyevna

Доцент, кандидат исторических наук, доцент кафедры социологии Кубанского государственного университета

Candidate of Historical sciences, associate professor of KubGU

Детская книга войны - Дневники 1941-1945

ОТ РЕДАКЦИИ

Совершенно разные по фактуре, дневники детей наряжают соседством «большого» – и «малого»: «Зубрил алгебру. Наши сдали Орёл». Это настоящие эпосы, «Война и мир» – в ученической тетради. Удивительно, как держится детский взгляд за мирные «мелочи», как чувствуется биение «нормальной» жизни даже в оккупации и блокаде: девочка пишет о первой помаде, мальчик – о первом влечении. Дети – поголовно! – пишут о книгах: Жюль Верн и Горький, школьная программа и семейное чтение, библиотеки и домашние реликвии.... Они пишут о дружбе. И конечно – о любви. Первой, осторожной, несмелой, не доверяемой до конца даже интимному дневнику...

Вообще у них, у наших героев, всё – впервые. Впервые дневник, впервые - война, у них нет опыта старших поколений, нет прививки жизни, у них всё – на живую нитку, взаправду, и нам кажется, что их свидетельства – они самые честные в том, что касается внутреннего мира и отражения в себе мира большого.

Собранные нами дневники разные не только по содержанию, разные они и по «исполнению». В нашем распоряжении и листы перекидного календаря, и записные книжки, и общие тетради в коленкоровых обложках, и школьные в клеточку, и альбомчики с ладонь... У нас есть дневники длинные и короткие. Подробные и не очень. Хранящиеся в запасниках архивов, фондах музеев, есть семейные реликвии на руках у читателей газеты.

Один из читателей, услышав наш призыв предоставить детские дневники, сел и за выходные записал свои юношеские воспоминания, бережно принеся их в понедельник в редакцию. И нам подумалось: ведь может быть и так, что никто за все эти годы не спросил его: «Дед, а как оно было там?», ему не довелось никому доверить детского, сокровенного, больного...

Акция сопричастности – вот что такое труд, который взял на себя «Аиф». Не просто показать войну глазами ребёнка, сквозь призму детского восприятия мира – невинного, трогательного, наивного и так рано возмужавшего, а протянуть ниточку от каждого бьющегося сейчас сердца к сердцу, пережившему главную катастрофу XX века, к человеку даже если и погибшему – но не сдавшемуся, выдюжившему, человеку маленькому, может быть, ровеснику, но видевшему самые страшные страницы истории, которая была, кажется, недавно, а может, уже и давно... Эта ниточка привяжет. И, может быть, удержит. Чтобы не оборвался мир. Такой, оказывается, хрупкий.

Редакция еженедельника «Аргументы и факты»

СЛОВО ДАНИИЛА ГРАНИНА

Дети переносят войну иначе, чем взрослые. И записывают эту войну и всё, что с нею связано, все её ужасы и потрясения они по-другому. Наверное, потому, что дети – безоглядны. Дети наивны, но в то же время они и честны, в первую очередь перед самими собой.

Дневники военных детей – это свидетельства удивительной наблюдательности и беспощадной откровенности, часто невозможной взрослому человеку. Дети замечали явления быта, приметы войны более точно, чем взрослые, лучше реагировали на все происходящие перемены. Их дневники ближе к земле. И потому их свидетельства, их доказательства подчас горазда важнее для историков, чем дневники взрослых.

Одна из самых страшных глав этой книги – самая первая. Ужаснее всего для детей в блокадном Ленинграде, насколько я мог заметить тогда, были бомбёжки и артобстрелы, тёмные улицы и дворы, где ночью не было никакого освещения. Разрывы бомб и снарядов – это была смерть видимая, наглядная, к которой они не могли привыкнуть.

А вот смерть человеческую, окружавшую их на улицах и в домах, они воспринимали спокойнее, чем взрослые, и не ощущали такого страха и безысходности перед ней, может быть, просто потому, что не понимали её, не соотносили с собой.

Но были у детей свои, собственные страхи. А ужаснее всего, как выяснилось, для них был голод. Им гораздо труднее, чем взрослым, было перетерпеть его, они ещё не умели заставлять себя, уговаривать, и от того больше страдали. Вот почему так много строк и страниц в их дневниках посвящено мыслям о еде, мукам голода – и последующих муках совести...

Чем эти дневники были для них, тех, кто их писал? Почти в каждом дневнике прочитывается: «мой лучший друг», «мой единственный советчик»... В дневник не пишут – с дневником говорят. Нет на Земле ближе существа, чем эта тетрадь в коленкоровой обложке, чертёжный блокнот,альбомчик с ладонь... И эта близость, эта потребность – зачастую она возникает именно в первый день войны, когда и были начаты многие из опубликованных в этой книге дневников.

Соприкосновение с детским миром тех военных лет – дело для меня глубоко личное.

Работая над «Блокадной книгой» мы с Алесем Адамовичем поняли, что наиболее достоверно чувства, поведение блокадников выражены именно в детских дневниках. Разыскать эти дневники было непросто. Но несколько поразительно подробных мы всё же нашли. И выяснилось, что как правило, дневник человек вёл, даже не надеясь выжить. Но вместе с тем он понимал исключительность ленинградской блокады и хотел запечатлеть своё свидетельство о ней.

В эпоху переоценки самых важных человеческих ценностей, когда по Европе снова маршируют факельные шествия нацистов, такие свидетельства, как дневники детей войны, крайне важны. Они возвращают нас к себе, к земле, на которой мы родились... И если сегодня кого-то не пронимают свидетельства взрослых, то, может быть, проймут слова детей. И детям нынешним слышнее будут голоса их сверстников, а не взрослых, которые вещают с высоких трибун. Ведь одно дело, когда учитель у доски рассказывает тебе о войне, и совсем другое – когда это делает твой школьный товарищ. Пусть и с разницей в 70 лет.

Дневник Екатерины Павловны Безруких

Екатерина Павловна Безруких , 1922 г. р., выпускница Пит-Городской средней школы Северо-Енисейского района, студентка Томского горного института, добровольно ушла на фронт в 1942 году. Для друзей и родных - Катенька, на фронте звали Катюшей.

Из фронтовых писем Екатерины Безруких:

14 апреля 1942 года. Здравствуйте, мама, папа, Кеша! Еду на фронт. Остановились недалеко от Рязани. Мама, если достанете вещи, которые оста-- лись на квартире в Томске, не рвите письма, которые там связаны.

26 апреля 1942 года. Пишу с дороги, ближе к фронту. Настроение хорошее. Кушаем сухари, но я даже поправилась, стала немного толще…

11 августа 1942 года. Ничего особого в моей жизни нет. Нас почему-то не сильно обстреливают. «Бросает» немного правее нас и левее тоже. В общем, живу спокойно.

5 октября 1942 года. Здравствуйте, мама, папа, Кеша! Третьего дня (это третьего октября) меня ранило в ногу. Сейчас наступать не могу, но долго болеть не думаю. Мама, ты только не плачь, это я плачу, вспоминая, как ты ухаживала за мной во время болезни. Я больше писать не могу, плачу. Ваша Катя.

17 октября 1942 года. Начинаю ходить и думаю, что дня через 3-4 заброшу совсем костыль. Ребята написали мне такое письмо: «Мы тебя считаем своей сестрой… Пожалуйста, не считай, что ты одна. Считай, что мать, отец, братья, сестры - мы все с тобой!» Я читала, смеялась и плакала…

28 октября 1942 года. Сегодня я выписываюсь из госпиталя. Меня оставляли работать здесь, но я решила все-таки пойти обратно в часть.

Осень 1942 г. Мама, вчера я вместе с бригадой праздновала годовщину ее боевых действий. Бригада танковая. Народ боевой и к тому же очень хороший во всех отношениях… Было большое торжество, после чего выступал армейский ансамбль. Бывает у нас и кино. Иногда. В общем, живу ничего. Сейчас дует ветер, стоим мы в лесу, пусто, опадают желтые листья и почти сплошь покрывают землю. Скоро зима, но еще пока ходим в гимнастерках.

29 декабря 1942 года. Имею одну радость для вас - получила награду - медаль «За отвагу».

4 февраля 1943 года. Идет наша Красная Армия вперед, поэтому о настроении говорить не приходится - прекрасное. Вчера перевязывала трех военнопленных, обмороженных. Но так было противно! Такое зло брало, что таких гадких, вшивых злодеев приходится лечить. Когда послушаешь от населения (мы идем по территории, ранее занятой фашистами) и посмотришь в доказательство, то, кажется, стреляла бы в каждого, какой злодей попадется первым.

23 февраля 1943 года Катя сообщает родным еще одну радостную весть - ее приняли кандидатом в члены ВКП(б).

Май 1943 года. Хочется увидеть вас всех, поговорить. Ведь скоро три года, как я не видела вас. Уехала, когда мне было 17 лет, а теперь уже скоро 21 стукнет. А я все та же маленькая, тоненькая Катька. Только здесь меня бойцы и командиры называют Катюша. И хожу я в гимнастерке и в юбке защитного цвета. На голове меховая шапка, на ногах чулки и маленькие брезентовые сапожки. Вот мой портрет. Конечно, обязательно с ремнем и всеми застегнутыми пуговицами.

9 сентября 1943 года. Мама, можешь меня поздравить: член партии! Вчера вручили партийный билет!

11 октября 1943 года , через месяц после вступления в партию, в 2 часа дня, Екатерина Безруких была тяжело ранена осколком мины. Верная своему долгу коммуниста, Катя шла впереди с наступающей цепью.

Последнее письмо с фронта пришло от командира части:

Уважаемая Акулина Петровна! От всей души благодарим Вас за вашу дочь! Вашей дочерью мы гордимся все, и весь народ будет ею гордиться! Правительство отметило ее подвиг наградами: медалью «За отвагу», орденом Красной Звезды. Имеет она на своем счету вынесенных с поля 300 человек, которым лично оказала первую помощь. Представлялась к званию Героя Советского Союза. Ваша дочь получила тяжелое ранение. Я, как командир, отправил ее в госпиталь. В 8 часов вечера собрал митинг своей части - бойцов и командиров. Рассказал о случившемся, о большой скорби и печали, постигшей нас. Много выступало на митинге командиров и бойцов, и все заявляли, что мы отомстим врагу за любимую Катю, которая спасла жизнь многим из нас.

И.Н. Симоненко

Красноярский краевед В. Пентюхов писал: «Я несколько раз перечитывал письмо, пытаясь вникнуть в суть. Некоторые фразы в нем вызывали недоумение. Почему И.Н. Симоненко собрал митинг по поводу ранения Кати? Ведь подобное обычно проводится после гибели солдата. Может быть, ранение было настолько тяжелым, что всем стало ясно: она не выживет. Но все равно заживо не хоронят. Это не в русском духе».

Официального похоронного извещения о гибели дочери Акулина Петровна Безруких так и не получила. Гораздо позднее пришло извещение, что Екатерина Безруких, старшина 14-й танковой бригады, пропала без вести. Где? Как? При каких обстоятельствах? Ничего не известно. Отправленная в госпиталь Катя исчезла без следа. Архив медицинских документов сообщил, что Е.П. Безруких осенью 1943 года в госпиталь не поступала.

Долгих 35 лет жительница села Богучаны Красноярского края Акулина Петровна Безруких задавала себе один и тот же вопрос: «Где ты, моя донюшка? Где твоя могилка?»

Лишь в декабре 1978 года, после многолетних поисков и бесчисленных запросов, пришло письмо из Киево-Святошинского объединенного военного комиссариата Киевской области:

«Доношу, что старшина Безруких Е.П, 1922 года рождения, занесена в списки погибших воинов в годы Великой Отечественной войны по братской могиле хутора Шевченко. Белгородскому сельсовету дано указание занести старшину Безруких Е.П. на мемориальную доску».

В. Пентюхов писал в газете «Ангарская правда» от 23 февраля 1980 года: «А если кто из наших читателей будет в Киеве, посетите, пожалуйста, могилу Кати Безруких и поклонитесь ее праху. А доехать туда можно так: от железнодорожного вокзала на метро до станции «4-я просека», потом от автостанции «Дачная» автобусом «Киев - Белгородка» до остановки «Больница». Здесь обратиться к председателю сельсовета».

Имя Екатерины Павловны Безруких можно прочитать на обелиске поселка Пит-Городок Северо-Енисейского района Красноярского края.

Дневник Анатолия Васильевича Седельникова

Анатолий Васильевич Седельников родился 1 мая 1919 года в поселке Туруханске Красноярского края. Среднее образование получил в школе № 19 г. Красноярска в 1938 году. Анатолий мечтал поступить в Литературный институт, поэтому после окончания школы он работал разъездным корреспондентом газеты «Большевик Енисея». В феврале 1940 года его призвали в Красную Армию. Он служил в Иркутске и здесь начал вести свой дневник, которому доверял свои мысли, сомнения, размышления о жизни. Тяжелая служба, разлука с женой и сыном – все это объясняет то настроение, которое можно прочитать в его стихах:

Сегодня мне минуло двадцать два.

И в этот день порадоваться нечем.

Концы с концами сводятся едва,

А за спиной судьба орлянку мечет...

Когда началась Великая Отечественная война, воинская часть, в которой служил Анатолий, среди первых прибыла на фронт. Жестокие бои, окружение, побег из плена…

В 1942–1944 годах Анатолий воевал в составе партизанского отряда, командиром которого был Георгий Матвеевич Линьков. За участие в операциях «Рельсовая война» и «Концерт» Анатолия наградили орденом Ленина, а Линькову присвоено звание Героя Советского Союза.

Командир разведгруппы партизанского отряда Анатолий Седельников погиб 11 ноября 1944 года на территории Польши, в районе города Лутутув, при разведке немецких тылов.

Из дневника Анатолия Седельникова:

«31 марта 1941 года. Работать хочется много, но не всегда это возможно. Однако совсем перестать писать не могу... в этом мое утешение, моя радость, мое забвение».

Последний лист дневника:

Я чувствую, что скоро придется уехать на фронт.

Сегодня я хочу отправить эту тетрадь вместе с фотографиями и стихами к Н. Пусть она хранится в ее надежных руках. Когда-нибудь я продолжу свой дневник, и маленькая книжечка стихов будет заполнена новыми стихами.

Вечер. В небе безоблачно и тихо. Величаво стоят дубы, и широколистные клены не шелохнутся.

Я снова пересмотрел все письма к Н. Много в них задушевного и теплого, есть и горестные строки. Я их хранил сколько мог. Больше хранить невозможно – завтра на фронт. Сейчас я их сожгу. Пусть сгорит бумага, но все лучшее и искреннее этих писем несгораемо. И будет храниться оно в глубине души моей.

Прощайте милые строки, больше я вас не увижу!

Ст. Рада, Тамбовская обл.»

Мечта Анатолия Васильевича Седельникова стать журналистом не сбылась, но ее осуществил его внук – журналист Виталий Трубецкой.

Девятнадцатая школа

Мы по жизни пойдем по отцовским заветам,

Отдавая все силы любимой стране.

Ни суровой зимой и ни солнечным летом

Не забыть нашу школу в родной стороне.

Красноярская школа и первый урок,

Вы нам открыли столько дорог.

Годы бежали – и нас провожает

Последний звонок.

Нам лететь далеко по космическим трассам.

На дорогах мечты нашей песне звенеть.

И клянемся сейчас нашей школе всем классом,

Что за нас никогда не придется краснеть.

И останутся в памяти вечер веселый

И директора слово – в дорогу наказ.

До свиданья, любимая красноярская школа,

По хорошим делам ты услышишь о нас.

1941 года. Анатолий Седельников

Письмо А.В. Седельникова к жене:

«Здравствуй, милая Роднуля!

Сейчас я нахожусь под Москвой, так км в 10 от нее. Ожидаем дальнейшего продвижения. Вчера мы мчались с такой бешеной скоростью, что буквально в несколько часов от станции мы приехали в Москву. Так км за 100 от Москвы начинаются дачные места. Какая бурная здесь, шумная жизнь. Люди отдыхают летом на лоне природы. Все время тянутся санатории, дома отдыха. Ходят пригородные поезда. Каждый день москвичи проводят в тени лесов, а к вечеру уезжают в Москву, а там есть что посмотреть. На протяжении всего пути нас провожают все. Машут дети, старики, почтенные супруги, девушки. Но особенно тепло нас провожают москвичи. Все жители санаториев, домов отдыха, дач выбегали к ж.-д. полотну и в едином порыве махали нам, кланялись, снимали шляпы и кепки. Молодежь бросала игру в волейбол и тоже бежала к полотну. Как развит здесь патриотизм. Сейчас осеннее утро. Вот промчался электровоз. Голубые вагоны до отказа набиты людьми – москвичи спешат на работу. Вчера было воскресенье. Люди были все одеты повыходному. Когда смотришь на них, радуется душа и думается, как мало и нескладно я прожил. Почти ничего не видел, ничего не знал. На протяжении всего моего странствия, я никогда ничему не завидовал, а здесь просто позавидовал – как хорошо живут люди.

Вагон трясет, потому я так плохо пишу.

Когда мы поедем отсюда – не знаю.

Целую вас крепко мои милые, дорогие».

Твой Анатолий. Москва 7.7.41 г

Дневник живописца Бориса Ряузова

Славное военное прошлое было и у Красноярского Союза художников. Многие из тех, кто входил в товарищество «Художник» (1939-1940), кто накануне войны стал членом Красноярской краевой организации Союза художников, вынуждены были сменить кисть живописца, резец скульптора, карандаш графика на винтовку. Среди тех, кто, недоучившись, мечтая о творчестве, пошел защищать Родину, был молодой и талантливый живописец Борис Ряузов.

Из фронтовой записи Б.Я. Ряузова: «8 мая 1945 г. Курляндия. Майский вечер. Над притихшей землей незабвенное. Еще вчера громыхал фронт упрямыми боями. Поднебесье вздыхало холодными отсветами снарядных разрывов, и вечерние сумерки плавились заревом сигнальных ракет. Даже сегодня утром и в полдень здесь, где сейчас покой, бухала, скрежетала кипела война. Все кончилось. Долгожданная Победа! Отдыхай, первый мирный майский вечер. Благоухай, весна, рождением земного».

Сейчас имя Народного художника России, действительного члена Российской академии художеств, лауреата Государственной премии РСФСР им. И.Е. Репина Бориса Яковлевича Ряузова (1919- 1994) - это целая эпоха в сибирской живописи второй половины XX века. Его исторический пейзаж самобытное явление, отмеченное сильным талантом и яркой индивидуальностью автора. Это сейчас, а шел художник к этим вершинам через тернии нелегких фронтовых лет, через великий труд и веру в себя.

В 1939 году сбывается мечта Ряузова - он поступает учиться в Омское художественное училище. Два года учебы были трудным, но счастливым временем его жизни. Но в 1940 году учебу пришлось прервать, на то было много причин. В начале 1941 года начинающий художник приезжает в Красноярск, и с этого времени город на Енисее становится его родным городом на всю жизнь.

Жизнь стала налаживаться, были огромные планы, бесконечное желание работать, была сила, молодость, а впереди большая жизнь, которая обещала прекрасное будущее.

Но все оборвалось сразу, в один день, самый скорбный день - началась Великая Отечественная война. Страна встала на военные рельсы. Многие художники с первых же дней военных действий были демобилизованы, оставшиеся, в том числе и Борис Ряузов, отдавали свои/силы, свое мастерство фронту. В 1942 году Бориса Яковлевича Ряузова приняли в Союз художников. Это было настоящее признание его как профессионального живописца. Но он считал, что его место на передовой, а не здесь, в глубоком тылу. Так, летом 1942 года он, отказавшись от положенной ему брони, пишет заявление с просьбой зачислить его в Сибирскую добровольческую 78-ю отдельную стрелковую бригаду. Художник навсегда запомнил последний день перед отправкой на фронт.

Из дневника художника: «Первое печатное слово обо мне было в 1942 году. Я уезжал на фронт. Над городом стоял тревожный закат. Друзья принесли мне на дорогу булку хлеба, завернутую в газету. А в газете, оказывается, было напечатано сообщение о том, что в Новосибирске открылась художественная выставка, и среди ее участников добрым словом упоминалось имя молодого художника из Красноярска - Ряузова. Нельзя забыть тот закат и тот вечер. И хочется написать картину об этом, и боишься, что не сумеешь выразить все, что волновало тогда».

Начались нелегкие военные будни. Кровь, смерть, которой глядишь в глаза каждый день, каждый час и глубокая вера в победу.

Из письма Б.Я. Ряузова красноярским художникам: «Здравствуйте, Иван Иванович!" ... Нелегка борьба, но когда видишь каждый день порушенные дома, разметанные взрывами деревья, исковерканные снарядами сады и поля, обездоленных жителей освобожденных городов и деревень, вкусивших гитлеровского «порядка», жажда святой мести переполняет сердце. И веришь, что заслуженная кара неминуемо настигнет гитлеровского вандала. 8.12.42».

До конца войны он служил артиллеристом-разведчиком 19-го Гвардейского Сибирского стрелкового корпуса. Война для всех, кто связан с ней - бесконечная тяжесть, тревога, потеря товарищей, но для артиллериста-разведчика война - это тяжесть вдвойне, это не просто быть на передовой, а на шаг, часто смертельный шаг впереди. В задачу артиллериста-разведчика входило: приблизиться к передовым позициям противника на предельно короткую дистанцию, запомнить, отметить расположение огневых точек, передвижения и т.д. Все выявленное нанести на артиллерийскую панораму. Здесь глаз художника был незаменим.

Борис Ряузов прошел через горнило войны по самому опасному ее краю. Но даже в огне войны художник не расставался с любимым занятием: в редкие свободные минуты он делал краткие наброски боевых сцен, рисовал своих товарищей. Нам даже трудно представить, как, когда, в каких условиях делались эти зарисовки, но как дороги они сейчас! Б. Ряузов привез с войны чемодан набросков, зарисовок, живописных этюдов. Эти листы и сегодня бережно сохраняются близкими Бориса Яковлевича, совсем недавно вдова Бориса Яковлевича Нина Васильевна Ряузова передала их в музей художника.

Из письма Б.Я. Ряузова красноярским художникам: «Фронт. 1944. Апрель. Район села Михайловское. Пушкинские места. Вдали Михайловское. Ночью с высоты далеко видны пожарища. Война. Война. А луна все та же, пушкинская. Через день-два будем рвать оборону противника».

Из письма Б.Я. Ряузова красноярским художникам: «Иван Иванович! Вам мой гвардейский привет... Сейчас вовсю лупим фрицев. Гоним проклятых... Мой альбом рисунков, набросков, акварелей доходит уже до двухсот. Есть много интересных проработанных вещей»...

Всю войну прошел молодой художник, закончил в звании старшего сержанта гвардии. За ратный труд Ряузов неоднократно награждался: орденом «Красной Звезды», медалями «За боевые заслуги», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне».

Как ждали солдаты Победы, каким счастьем стал последний день войны!

Дневник Антона Ивановича Зубковского

Антон Иванович Зубковский , правнук декабриста Н. Мозгалевского, родился в Красноярске в 1903 году. На фронт призывался из Абакана в мае 1942 года. Демобилизован в августе 1945 года. Участник битвы под Сталинградом, освобождения Запорожья, Польши, Восточной Пруссии, Германии.

У Антона Ивановича дома остались жена и трое сыновей. Вместе он называл их «моя любимая четверка». Самому младшему из сыновей, Борису, было два года, когда папа ушел на фронт. -Единственный способ общения – письма. Единственная возможность выразить свою любовь – рисовать папе слонов, цветы, военную технику картины сражений. Сначала Боря диктовал, а мама писала письмо для папы. Потом Боря выучил буквы и сам аккуратно выводил их в слова на обратной стороне своих рисунков: «ненаглядный мой папочка», «папа, посмотри, хорошо ли я нарисовал», «поздравляю с 1 маем и желаю, чтобы ты к нам приехал». Есть даже стихи.

Здравствуй папа, как живешь,

как ты немцев крепко бьешь,

как ты бьешься на войне,

напиши скорее мне.

«Я все смотрю и смотрю на кошечек, что ты мне прислал… – папин подарок прибили к кроватке мальчика, и он имел возможность каждый день ими любоваться. Позже мама пишет: «Рисовал кошек», «Боря просит сразу же отправить письмо».

Маленький мальчик прекрасно понимал, что папе там тяжело, и потому старался не расстраивать его своими проблемами, но иногда выходили и «промахи»: Боря рисует папе горы, пишет о том, что все у него хорошо, и случайно вырывается фраза, на которую не обратила внимания даже мама: «Видел горы из окна больницы». Борис подхватил скарлатину и находился на лечении, о чем папе говорить не собирался вовсе.

Сам папа писал каждому члену семьи свое собственное письмо.

И Боря бережно хранил открытки, присланные папой с фронта именно ему: «С Новым годом, мой дорогой маленький Борискин!», «Скажи, что папа приедет в Новом 1945 году, открыточка американская» .

Папа не отставал от сына и тоже сочинял стишки: «Здравствуй, Бобка! Как живешь? Что без шапочки идешь? Или в драке потерял? На коне кой-как удрал».

В сорок пятом открытки приходят уже из Германии. Борис вспоминает, что лошадка очень полюбилась сразу всему семейству и перекочевала в альбом с фотографиями.

В мае сорок пятого Борис получает из Германии как никогда радостные вести:

Здравствуй, Бобкин мой родной!

Скоро я вернусь домой.

Расскажу, где папка был.

Где и как германцев бил.

Вместе будем все тогда.

Мама, Сашик, ты, Жук и я.

А пока что шлю привет

Ожидаю твой ответ.

Всю четверку дорогую

Крепко много раз целую.

Мой Борискин молодец.

Любящий тебя отец.

Папу встречали на вокзале всей семьей. Боря, конечно же, плохо помнил, как выглядел отец. И вот вышел мужчина в форме и... заплакал. Это очень поразило мальчика – он просто не представлял себе, что солдат умеет плакать.

Война осталась в прошлом, семья осталась в полном составе – и это самое большое счастье. Боря вырос красивым парнем, пошел в армию. Но как напоминание о той поре всю жизнь хранятся вот эти письма и фотографии.

Письмо к сыну с фронта

Здравствуй, Бобка, сын родной,

Здравствуй, мальчик дорогой.

Как здоров и как живешь?

Как ты песенки поешь?

Расскажи, «козявка», мне,

Видишь папку ли во сне,

И рисуешь ли для папки

Самолеты, пушки, танки,

Пароходы, поезда

И зеленые леса.

Груши яблоки, лимоны –

Наши Красные колонны,

Как идут в бой на врага,

На фашистские войска.

Твой отец всегда готов

В бой идти на всех врагов.

Станет грудью он своей

За советских за людей,

Со своим родным народом

В бой пойдет с немецким сбродом

И за вас готов, ребятки,

Обломать врагу все пятки,

Не щадя их медных лбов,

Ваш отец всегда готов.

Но когда, сынок мой милый,

Будет враг разбит спесивый

И окончится война –

Мне дороженька одна!

И пешком, и на санях,

И верхом на лошадях,

На лихих автомобилях,

Отвоевывая мили,

На коровах, на волах,

На курьерских поездах,

На верблюдах, на оленях,

Сидя, стоя, на коленях, –

Нет такого мне пути,

Чтобы мимо вас пройти.

Через горы и овраги,

По болотам, по лугам,

Через лес и по степям,

По асфальтовым дорогам,

По железным по путям –

Все идут дороги к вам. -

Только поезд даст свисток

Отправляюсь на Восток.

Приказ строгий будет дан:

Прямо в город Абакан!

И тогда, мой милый Бобик,

Поцелую тебя в лобик

И в курносый милый носик;

Здесь же будет Бобкин песик -

Приласкаю и его,

И котишку твоего.

Ну а маму и Санятку,

И Жука – всех вас, ребятки,

Поцелую сотни раз,

Не жалея губ и глаз.

А пока здоровым будь,

Мы на Запад держим путь!

А.И. Зубковский

Отрывки из военного дневника работника завода № 703 Сергея Петровича Чернышева

В 1941 году он вместе с заводом эвакуировался из Люберец. Жена Серафима Андреевна и дети приехали позже. С того времени жизнь семьи Чернышевых связана с Красноярском. Здесь они отпраздновали золотую свадьбу, здесь живут их дети.

5 января 1942 г., четверг. Мороз 30 градусов. Работаю в ОГМ (отделе главного механика) с 8 утра о 6 вечера. Обед в 3.05, ужин в 9 часов. Был в бане. Получил песку сахарного 0,5 кг, достал 2 коробки спичек, да 200 грамм хлеба. Ходил в аптеку за содой, но не достал. С 5 вечера болит желудок невтерпеж. Пил молоко с сухарями. Читал в газете статью о немецких похождениях в Ясной Поляне 29-31 октября. Возмущен.

30 января 1942 года. Морозный с вихрем день. Составлял перепись кузнечного и литейного оборудования …К концу дня дал для НКВД сводку еще не установленных станков.

31 января. 142 года. Мороз 36 градусов. …Взял билет в баню, очередь № 157. Вернулся из бани в 11 часов, пил чай и ел рыбу. В 11.30 писал письмо Симе в связи с 15-ой годовщиной супружества…

2 февраля 1942 г., понедельник. 15 лет как женат… Мороз 26 градусов, работал в ОГМ, составлял заявку на смазочные материалы по цехам. В обед опоздал на работу на 25 минут, потому что 50 мин. Простоял в очереди за талонами на обед, 10 мин. за хлебом, 15 минут обедал, 5 мин. стоял за пряниками. Был у врача с желудком, сказали надо есть белый хлеб, масло, молоко. Прописали соду.

16 февраля 1942 г., понедельник. Получил получку 311 руб. 98 коп. Из них перевел Симе по телеграфу 150 рублей.

16 марта 1942 года, понедельник. … В обед писал объявление по просьбе Тюленева о слушании дела Ревтрибуналом над Юренским за самовольный уход с работы. Вечером его судили, дали 7 лет. После обеда расписался в объявлении об обязательном прохождении всеобуча через день по 2 часа с 9 до 11 вечера.

28 марта 1942 года. Встал в 6.30. Пилил дрова с хозяином. Сходил за молоком 0,5 за 6.50. Желудок побаливает, но могу работать. Взял белье из стирки, ходил в баню. Ужинал картошку с молоком. В бане видел Чичеленкова, вспоминали о Люберцах…

Отрывки из воспоминаний рабочего завода № 703 Федора Станиславовича Дэки

Мне хорошо помнится 1944 год. Снега совсем не было, зима была суровая, доходило до 50 градусов. В то время был семнадцатилетним юношей. 20 января меня и многих других товарищей привезли на завод 703. Все мы были из разных городов и разных районов края. Привели в отдел кадров, где начальником был Хлебович. Меня направили в транспортный цех лишь потому, что я из колхоза и сибиряк.

… Начальник цеха со мной побеседовал, но на первый взгляд меня встретил радушно, после беседы отправил в столовую на ужин и дал мне 2 стахановских талона. Столовая была барачного типа, все сидели одевши, курили. Неумытые. На полу валяется все, что угодно, кроме хлеба. Здесь же и базар – продают хлеб: 100 гр. по 10 рублей, также продают и талоны на ужин. Я оплатил за ужин в кассу, получил талон, занял очередь, чтобы сесть за стол. …меня обслужили очень быстро. Но я продолжал сидеть, ждал ужин. …мне ответила официантка: «Вам ужин подали». «А где он?». …указала мне 2 тарелки, которые стояли на столе. На меня все обратили внимание. В тарелке было так много, что я не заметил, что за ужин там был. Мерзлая отварная свекла.

… Направился в общежитие, которое размещалось на ул. Диктатуры пролетариата, 53. Мне повезло, шли со смены грузчики указали мне дорогу…. Мои попутчики, не раздеваясь, во всей одежде легли под одеяло спать. А я разделся, но спать не мог. Было очень холодно. Щели покрылись снегом, печи не в состоянии были держать комнатную температуру.

…Вечером отправились мы на работу. Транспорта не было, ходили пешком. …отправили меня в бригаду к Степанову, грузить мины в вагон. За один день я об ящики порвал бушлат и стер плечо до крови. На второй день мне дали подушку на плечи. Стало легче, а боль во время работы ощущать было некогда.

Вскоре на завод привезли моего дядю Евгения Петровича, работали мы с ним в одной бригаде, да и койки были рядом. Но мы в общежитие ходили редко….работали по 12 часов, смены менялись один раз в месяц….так и спали по зауглам в траншеях отопления, кто где может…мы ночевали около механического, там было очень много чугунной стружки, она была горячей… в нее закопаешься и спишь… тепло, хорошо и мягко… как мураши на куче.

…утром в заводской столовой давали мерзлую картошку с запахом бензина – на машине возили и мусор, и горючее, и продукты… на обед варили крапиву…ее никто не ел, а зеленую соленую водичку выпивали через край …

Весной люди от усталости и отощения стали болеть. Мой дядя, как сейчас помню, нес чугунную чушку, упал, а подняться не смог. Мы его увезли в больницу, но напрасно – на второй день умер.

… Но война закончилась. Завод на глазах выправлялся и вскоре стал неузнаваем – кругом зелень, цветы. Я иногда прохожу мимо тех мест и вспоминаю мою чугунную койку, где я так сладко спал, а на сердце становится очень тяжело.

Младшему сержанту Аркадию Федоровичу Ахтамову , из поселка Северо-Енисейского, ушедшему на фронт восемнадцатилетним пареньком, выпало счастье, пройдя через все испытания войной, дожить до светлого часа Победы, вернуться домой. Но слишком короткой была жизнь этого человека – сказались тяжелые ранения. Умер он вскоре после войны…

У родственников Аркадия хранится бесценный документ военного времени – фронтовой дневник. Он вел его с октября 1943 по февраль 1944 годов. Нет записи только за 4 дня – пока был в госпитале без сознания. С пожелтевших листков дневника; идет правдивый, скромный рассказ воина. Раскрывается образ умного, мужественного, честного до мелочей человека. Такими они были! «О поколении судят по героям, к которому они принадлежат», – сказал один из поэтов-фронтовиков.

21 октября 1943 года. Забежал в госпиталь, взял вещи, простился со своим другом Мих. Смоленцевым и побежал на станцию, т. к. все уже ушли туда. В 4 часа выехали со ст. Пески, а в 7 утра были в Москве. По Москве проехали в метро, сходили в баню и легли спать.

22 октября. До обеда перебирали картошку на распредпункте. После обеда приехал приемщик. Направляемся в батальон выздоравливающих. Шли 4 км пешком. Там встретил 2 ребят из госпиталя, выписанных раньше. Расположились в клубе. Ночью один со стороны стал у нас отбирать соломенную подстилку. Пришлось принять меры.

1 ноября. Сидим без хлеба, картошка тоже выходит. На наше счастье после обеда опять стали разгружать картошку. Пополнили запасы…

3 ноября. После подъема была проверка. Командир роты был не в духе. После обеда подали паровоз, поехали ближе к фронту. Остановились в гор. Малоярославец. Здесь продал рубаху за булку хлеба. Выехали дальше.

6 ноября. Ехали очень быстро, но часа в 2 ночи остановились. На станции пусто, после боев все разбито. Достать ничего нельзя. Утром была лекция о 26-й годовщине Октябрьской революция. «Ур-ра» вышло не дружно, потому что все замерзли и думали скорее попасть в вагоны. Вечером ходили к девчатам, что живут неподалеку. Живут плохо, девушки все в лаптях.

7 ноября. Сегодня праздник, но встречать его нечем, даже хлеба нет. Вечером пошли вчетвером в деревню. Достали кадушку соленых грибов, картошки. Пришли, а нас лейтенант чуть на «губу» не посадил.

13 ноября. Прибыли в свой батальон, на место назначения. Расположились в одной землянке оба взвода 40 человек. Тесно. Негде повернуться.

19 ноября. Утром встали. Лейтенант немного покричал на нас. Перед обедом писал списки. После обеда вызвал начальник штаба и назначил командиром 3-го отделения 2-го взвода. Поехали на автомашине ремонтировать дороги.

22 ноября. Ночью отдыхал. Первый раз за много-много дней спал раздевшись. С утра опять уехали на ремонт дороги.

23 ноября. После завтрака было построение. Комроты объявил благодарность мне и еще некоторым товарищам за хорошую работу. Работали до вечера.

10 декабря. Опять задание – минировать передний край обороны. Выехали часов в 6 вечера. С наступлением темноты начали минировать. Работали всю ночь. Фрицы стреляли редко.

11 декабря. Часа в 4 утра подорвались на своей противотанковой мине Чесноков и Карпухин. Их сразу вынесли и, положив на автомашину, увезли в медсанбат. Начало светать, поехали в свое расположение. Днем отдыхали. В 5 часов вечера выехали на работу.

12 декабря. Фрицы днем заметили наши мины и всю ночь не давали покоя. Строчили из пулеметов и автоматов все время. Всю ночь бил по нам один миномет. Ночью ранило в ноги двух бойцов моего отделения. Машины не было. Пришлось везти на санках, километра четыре.

16 декабря. Долго не писал. Не мог. Со мной произошла большая неприятность. 13 декабря мы опять работали на минировании. Немец не давал покоя. Несколько раз уходили, но опять приказ идти. В первом часу ночи я вел свою линию мин дальше. Но получилась задержка – мы потеряли одну линию мин из 4 и долго ее искали. Потом решили вести 3 линии. Только я поднял шнур, чтобы его переместить на 2-й ряд, как немцы дали очереди из пулеметов и автоматов. Меня словно кто оглушил. В глазах потемнело, искры полетели, и я упал. Кричать было нельзя, так как подведешь товарищей. Я потихоньку охнул. …Очнулся на операционном столе. Шла подготовка к операции. Сделали замораживание и стали долбить череп. Сначала было еще терпимо, но под конец стал просить, чтобы скорее кончили, т. к. боль была нестерпимой. Закончили операцию, перевязали и поместили в палату. Лежу в полевом госпитале, неподалеку от деревни Ляди. Лежу уже четвертый день. Надоело, но эвакуации все нет. Послал письмо домой и Надежде Волковой.

22 декабря. Капитан медсанбата, который делал операцию, ходил узнавать насчет машин, но не обещают. Днем продолжаю читать «Педагогическую поэму».

27 декабря. После завтрака неожиданно прилетело 2 самолета. Меня быстро положили на носилки, одели и потащили на улицу. На санях повезли на аэродром. Положили в правое кресло. Летели минут сорок. Было тепло, даже душно. Во время полета испортилась погода. Сели наугад и как раз попали на аэродром в самом дальнем его конце. Подрулили к старту. Второй самолет так и не прилетел. Ждали и, не дождавшись, уехали в Смоленск. Подвезли к госпиталю. Два санитара стали вытаскивать из машины. Один показался знакомым. Разглядел – Карпухин, который в первую ночь подорвался на мине.

31 декабря 1943 года . Санитарного поезда нет. Скоро не обещают. Обед был поздно. До ужина рассказывали истории. Легли в 9 часов после ужина. Но долго не спалось. Ведь завтра начинается новый год. Что он мне сулит?

1 января 1944 года. Завтрак был часов в 11, ввиду того, что медсестры всю ночь гуляли. Обед был в 6 часов вечера. Дали по 50 г вина, но нам, раненным в голову, не дали ни капли.

2 января. П осле завтрака раздали номера вагонов. Мой – десятый. Обед выдали сухим пайком. пообедали – пришли машины. Сел на первую и попал в вагон.

5 января. Ночью ехали быстро, останавливал редко. После обеда въехали в Москву. С Белорусского вокзала на машинах повезли в госпиталь, который находился на ул. Ямская-Тверская. Помыли и положили в 3-е отделение. Читал книгу «Суворов».

……..

5 февраля. До обеда был врачебный обход нашей палаты. Кажется, назначен на комиссию. Это я заключил потому, что врачи между собой о чем-то переговорили и записали себе в тетрадь. Вечером был доклад о Сталинградской битве и кино «Сталинград»…