Слово написанное и сказанное. Пять "смертных грехов" лектора Плохим лектором считается тот кто монотонно

МАТЕРИАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ УЧЕБНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ

Для преподавания дисциплины «Юридическая риторика» требуется следующее материально-техническое обеспечение:

учебные аудитории с мебелью и интерактивной доской;

ресурсы Библиотеки МГЮА имени О.Е. Кутафина;

фабулы гражданских и уголовных дел для проведения ролевых и деловых игр;

образцы судебных речей.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение№ 1

Ираклий Андронников «Слово написанное и слово сказанное»

Если человек выйдет на любовное свидание и прочтет своей любимой объяснение по бумажке, она его засмеет. Между тем, та же записка, посланная по почте, может ее растрогать. Если учитель читает текст своего урока по книге, авторитета у этого учителя нет. Если агитатор пользуется все время шпаргалкой, можете заранее знать - такой никого не сагитирует. Если человек в суде начнет давать показания по бумажке, этим показаниям ни кто не поверит. Плохим лектором считается тот, кто читает уткнувшись носом в принесенную из дому рукопись. Но если напечатать текст этой лекции, она может оказаться весьма интересной. И выяснится, что она скучна не потому, что бессодержательна, а потому, что письменная речь заменила на кафедре живую устную речь.

В чем же дело? Дело, как мне кажется, что написанный текст является посредником между людьми, когда между ними невозможно живое общение. В таких случаях текст выступает как представитель автора. Но если автор здесь и может говорить сам, написанный текст при общении становится помехой… Итак, интонация передает тончайшие оттенки мысли и тем самым усиливает воздействие слова при общении людей. Вот почему в разговоре обмен мыслями и взаимопониманиями между людьми достигается легче, чем путем переписки, если даже они начнут посылать друг другу записки, сидя в одной комнате, на одном заседании. Потому, что у устной речи, как человек произнес очень часто превращается во что он сказал.

Что еще отличает устную речь?

Она всегда адресована - обращена к определенной аудитории. И поэтому в принципе представляет собой наилучший и наикратчайший способ выражения мысли в данной конкретной обстановке.

Приложение № 2

С.Л. Ария «ЯЗЫК И СТИЛЬ ПРОЦЕССУАЛЬНЫХ ДОКУМЕНТОВ» (Конспект лекции для стажеров, 2001 г.)

Помнится, у Салтыкова-Щедрина есть такой опус. В некое губернское правление пришла из Петербурга, из Сената бумага с запросом. Читали ее, читали губернские чиновники, и так и сяк изучали,- ничего понять не могут. А бумага, по всему видать, важная! - замечает Щедрин. Как быть? И тут вспомнили, что в минувшем году вышел на пенсию один коллежский асессор, как раз большой был дока по части сложных и даже сложнейших бумаг. Послали за ним. Тот прибыл, надел очки и бумагу прочел трижды про себя с бормотанием. Подумал. Потом сказал: понять - не понимает, но ответить может. И написал ответ в палец толщиной, который за надлежащими подписями и отправили в столицу.

История эта вспоминается порой при чтении некоторых адвокатских сочинений сегодняшнего дня. Это вызывает сожаление и служит уроком, чем и объясняется направленность настоящей беседы.

Вы далее услышите от меня прописные истины. Но, мне кажется, что их невредно иметь в виду начинающему адвокатскую деятельность, поскольку и эти истины тоже относятся к числу полезных профессиональных свойств. Когда адвокат составляет любую деловую бумагу, его целью является не просто поставить в известность о собственном мнении по данному вопросу: он в первую очередь стремится убедить адресата в своей правоте, повести его за собой, сделать его своим союзником. Поэтому писать нужно не «абы как», а хорошо. Хорошо надо писать.

Конечно, первейшим условием для этого должно быть наличие резона в излагаемой позиции, т. е. в ее обоснованности. Но это отдельная серьезная тема, выходящая за рамки сегодняшней нашей беседы.

Если, однако, это условие налицо и позиция, которую вы отстаиваете, резонна (или, по меньшей мере, возможна), тогда на первый план выходит уровень изложения вами этой позиции, т.е. качество документа. Именно оно может определять ваш успех или неудачу, будут ли слова ваши литься в душу, оставлять адресата безразличным или даже раздражать его.

Какими видятся условия, позволяющие рассчитывать на успех?

Язык составляемых вами документов, во-первых, должен быть грамотен, т.е. вы должны знать правила правописания. Умение грамотно писать - это примитивное, но обязательное требование. Неграмотный человек профессионально непригоден к нашей работе. Составленные с грамматическими ошибками документы будут восприниматься адресатом (и вашим клиентом тоже) как свидетельство общей некомпетентности автора.

Как правило, средняя школа дает нормальному ученику достаточное владение грамотой. Но - не идеальное. Поэтому временами мы все испытываем неуверенность в правописании. Не действуйте на авось в подобных случаях, обязательно проверьте себя. Для этого у адвоката всегда должны быть под рукой толковые словари - не только современный Ожегова и Шведовой, но и Ушакова, и не теряющий до сих пор своего величия словарь Даля, и даже специальный справочник «Трудности русского языка».

Словари не только избавят вас от грамматических ошибок, они могут к тому же обогатить палитру ваших доводов при анализе понятий и терминов, используемых в правовых нормах.

Не забывайте и о грамотном синтаксисе: не рассыпайте знаки препинания как попало, пользуйтесь ими умело, они тоже служат вашим орудием при изложении доводов.

Второе требование к языку ваших бумаг - он должен быть достаточно богат. Это значит, что адвокату необходимо обладать обширным словарным запасом. От вас не требуется блистать художественной прозой, в суровых наших текстах это было бы и неуместным. Но выразить свою мысль точными и свежими словами, чтобы документ было интересно читать, чтобы он дышал, необходимо уметь.

Можно, конечно, излагать свою позицию и привычным для правовых текстов канцелярским суконным языком, шаблонными, затертыми оборотами. Но тогда придется смириться с тем, что уже со второго листа читающим овладеет скука, а с третьего его потянет в сон… Богатый словарный запас, как ни странно, поможет иной раз сделать текст лаконичнее, он избавит от нудного, пространного разжевывания какой-либо мысли, он позволит выразить ее емко, меньшим числом слов.

Посмотрите, как коротко за счет умелого использования единого яркого образа - костра - писатель изложил свою мысль о тщетности усилий таланта, о его печальном, как правило, уделе.

Искра замысла, пламя труда,

тепло и свет влияния на людей, дым славы, зола забвения.

Это - Владимир Солоухин, «Камешки на ладони», мимолетная дневниковая запись. Но какое богатство языка и лаконичность!

Подражать этому в адвокатских текстах нельзя - вас сочтут чудаком. Но если нет-нет и мелькнет в бумаге неожиданное нужное слово в нужном месте, оно будет работать на вас.

Чтобы обогатить кладовую своей деловой речи, нужно читать не только газеты, но и мастеров нашего языка, русских классиков мирового уровня. И не только русских: великолепен язык Сомерсета Моэма, Хемингуэя, О’Генри... Да всех не перечислишь. Из современных российских асов могу назвать того же Солоухина, Рыбакова, Шукшина, Татьяну Толстую, Вячеслава Пьецуха и других. Не пренебрегайте этой прекрасной школой. Не пропускайте в газетах очерков Поляновского - он создает публицистические шедевры, язык их блистателен, сила воздействия огромна. Пожалуй, достаточно об этом. Пойдем дальше.

Если до сих пор мы говорили о требованиях, которым должен отвечать язык наших документов, то далее речь будет идти не более чем о рекомендациях, потому что стиль документов адвоката зависит от факторов сугубо индивидуальных - от личного характера автора, от его темперамента, от аналитических способностей и т. п.

Несмотря на это, вы, быть может, примете во внимание следующие советы о желательных свойствах документов, которые я могу рекомендовать на основе собственного опыта. Перечислю, какими видятся мне эти желательные свойства.

Первое - простота. Избегайте сложных фраз с длинными деепричастными и причастными оборотами, с цепью придаточных предложений, занимающих в документе полстраницы. Так мог позволить себе писать Лев Толстой, у которого фраза могла быть растянута от начала до конца листа. Он знал, что фразу эту все равно прочтут с напряженным вниманием, чтобы не упустить движения мысли гения.

Мы - не гении. Наши документы читают по долгу службы заваленные делами, подчас утомленные люди. Старайтесь облегчить им труд,

подумайте о них. Поэтому писать нужно по возможности просто. В идеале текст должен состоять из коротких рубленых фраз, не обремененных сложным построением.

Второе - структурность. Изложение должно складываться из логически последовательных разделов, каждый из которых завершается четким выводом. Иногда слово «вывод» может даже предшествовать концовке раздела.

Нужно решительно избегать рыхлого, неясного по развитию доводов автора изложения, повторов, туманных рассуждений, лишающих текст конкретности и четкости.

Если составляется надзорная жалоба, она должна начинаться с краткого изложения существенных фактических обстоятельств, чтобы дать адресату представление о фактуре дела.

Третье - деловитость. В документе должны излагаться только юридически значимые соображения. В частности, если составляется жалоба на судебное решение, анализ должен ограничиваться мотивами, использованными в этом решении. Анализировать при этом иные обстоятельства нет деловой необходимости.

Однако в этих рамках можно, конечно, затрагивать не только правовые категории, но и категории нравственные, поскольку любое судебное решение не может противоречить ни общественной морали, ни здравому смыслу. Более того, берусь утверждать, что нравственная оценка обсуждаемой ситуации предшествует у судьи его юридическим выводам по делу и даже определяет их.

Четвертое - спокойствие тона. Деловой процессуальный документ - не место для эмоциональных всплесков. А между тем некоторые адвокатские жалобы то и дело пестрят восклицательными и вопросительными знаками. Авторы воздевают руки в мнимом или даже в подлинном возмущении. Они вопрошают чиновное лицо, стерпит ли оно описываемое нарушение закона?! Всем этим воплям не место в процессуальном документе.

Следует сделать правилом: любые вызывающие у вас возражение мотивы судебного или следственного акта, даже наиболее возмутительные, абсурдные, должны анализироваться доказательно, спокойным, рассудительным тоном. Чем уродливее мотив, тем мягче должна быть форма его анализа. Пусть медленно раскаляется и самостоятельно ахает читающий

Пятое - отстраненность. Избегать категоричности суждений. Адвокат, как правило, ходатай, он обращается с просьбой и мотивирует ее. В его устах (вернее, в его обращениях) нежелательны поэтому крайние максималистские оценки, неуместен жесткий самоуверенный тон. Не следует поучать и указывать. Психологически правильнее будет - высказаться. Поэтому усиливающее слово «абсолютно» не работает в процессуальных документах, хотя и применяется весьма часто.

Процессуальные нарушения, на которые ссылается адвокат, поголовно все, по его утверждению, «грубые», а то и «грубейшие», хотя в большинстве случаев они заслуживают оценки лишь как «существенные», привлекающие внимание.

Уместно, полагаю, применение адвокатом в деловых текстах такого смягчающего набора выражений, как «по мнению защиты», «представляется, что...», таких негативных оценок, как «нехарактерно», «недостаточно убедительно».

Вполнебезобразныеивполнеочевидныеляпсусывсудебныхдокументах могутвызыватьуадвокатанеболеечем«сожаление»иглубокуюпечаль...Что недолжно препятствоватьчеткостиего спокойных выводовпо этомуповоду.

Шестое - нетривиальность подхода. Обстоятельства дела и их правовой анализ заслуживают того, чтобы над ними думали, чтобы их углубленно изучали. В этом, собственно, и состоит адвокатская работа, а не в скольжении по видимой поверхности материала. И если в ходе таких размышлений и поисков вам удастся найти нешаблонный подход, позволяющий изложить дело или один из его узловых вопросов в новом свете, ваш процессуальный документ приобретет более высокое качество, а вы - репутацию стоящего специалиста.

Подобные находки далеко не часто достаются адвокату, но стремиться к ним нужно. Они, собственно, и позволяют относить работу адвоката к творческой деятельности, приносящей подчас чувство глубокого морального удовлетворения. Не жалейте поэтому времени и труда на поиск и формирование своей позиции по делу.

Седьмое - иллюстративность.

Весьма часто встречаются в делах адвокатские жалобы, ходатайства и прочие документы, которые напоминают по манере изложения не про-

фессиональные инструменты, а письма другу. В них пространно излагается мнение автора о деле и о принятом решении, сообщаются причины несогласия с выводами суда и упоминаются различные содержащиеся в деле данные. И - ни одной конкретной ссылки на лист дела, о котором идет речь, ни одной дословной цитаты, ни одного доступного немедленной проверке тезиса. Сплошное повествование.

Это - халтура.

Эти «письма другу» лишены доказательности, они не иллюстративны. Процессуальный документ должен содержать аналитические доводы, каждый из которых поддается немедленной проверке, сопровождается, по меньшей мере, указанием листов дела, на которых отражено упомянутое в анализе доказательство. Лучше, если соответствующий фрагмент документа дела дословно процитирован.

Любые ссылки на судебную практику, на научные источники также должны сопровождаться указанием конкретного печатного издания с обозначением его реквизитов. Более того, для облегчения проверки подобных ссылок полезно прилагать к своей деловой бумаге ксерокопии соответствующих страниц источника вместе с копией титульного листа.

Претендующий на серьезность процессуальный документ адвоката должен отражать кропотливую работу над ним и над его доказательностью, в которой, кстати, проявляется и уважение автора ко времени и труду адресата.

Под занавес коснусь еще одного возможного свойства составляемых адвокатом документов, которое пока не будет иметь для вас прикладного значения; с годами вы, возможно, его оцените. Свойство это можно назвать эстетикой деловых бумаг.

Когда-то давно, когда я тоже, как вы сейчас, был молодым стажером, мой маститый патрон однажды сказал мне: «Хорошо вести хозяйственные дела может лишь адвокат, которому доступна романтика бухгалтерских документов».

«Эстетика деловых бумаг» звучит не менее парадоксально, однако она существует.

Весьма редко возникают под пером адвоката документы, в которых резонность его позиции сочетается с железной логикой изложения и высокой гармоничностью текста.

Гармония текста сродни музыкальной гармонии. Обладающий этим свойством документ, как хорошая музыка, доставляет подлинное удовольствие читателю и увлекает его за собой. Документ мускулист и излучает энергию. К заключительным аккордам читатель с благодарностью соглашается с вашими выводами. Такой документ прозрачен и изящен, он обладает высокой эстетикой.

Стремление создать подобный документ, скорее всего, было бы бесплодным. Он может только вдруг получиться.

Некогда адвокат с радостью обнаруживает, что у него это получилось, и он заранее может быть уверен, что успех его усилий обеспечен.

Повторяю, это придет к вам позже вместе с опытом, мастерством и любовью к своему делу. Но придет обязательно. Спасибо за внимание.

Приложение № 3

Г.М. Резник в защиту Пасько

Уважаемый суд!

Впервые в моей многолетней практике кассатора, вступающего в дело после вынесения приговора, я не написал собственной жалобы. Причина тому - высокое качество кассационных жалоб моих товарищей по защите, отстаивавших невиновность Григория Пасько в суде первой инстанции. Только что вы могли в этом убедиться - мои более молодые коллеги доказали: приговор противоречит закону и не основан на достоверных фактах.

Ситуация для военного суда Тихоокеанского флота, однако, много хуже: постановленный им обвинительный приговор не выдерживает самой простой проверки - здравым смыслом и элементарными нормами нравственности.

В теории доказательств существует понятие «адресат доказывания». Для сторон обвинения и защиты адресат доказывания - суд. К нему обращены доводы прокурора и адвокатов, его стремятся убедить в своей правоте. А существует ли адресат доказывания для суда? Да, существует. И адресат этот огромен, ибо есть он - все общество.

Приговор должен быть таким, чтобы каждый рядовой гражданин, как говорится, средний человек - представитель общества - мог бы, ознакомившись с ним и сопоставив с материалами дела, сказать: приговор не беспочвенный, доказательства вины осужденного имелись. Конечно, наделенный здравым смыслом средний представитель общества понимает, что суд непосредственно воспринимал доказательства и исследовал их - посему был вправе верить одним и отвергать другие, формировать окончательный вывод по своему внутреннему убеждению.

Но при всех условиях доказательства не должны быть нелепыми, обвинение - несообразным, а приговор - непоследовательным, опровергающим сам себя в силу внутренних противоречий.

Я попытаюсь преобразоваться в этого среднего здравомыслящего человека, задать от его лица несколько вопросов и получить на них убеждающие адресата доказывания ответы.

И.Л. Андроников

(в сокращении)

1
Если человек выйдет на любовное свидание и проч­тёт своей любимой объяснение по бумажке, она его засмеёт. Между тем та же записка посланная по почте, может её растрогать. Если учитель читает текст свое­го урока по книге, авторитета у этого учителя нет. Если агитатор пользуется всё время шпаргалкой, може­те заранее знать - такой никого не сагитирует. Если человек в суде начнёт давать показания по бумажке, этим показаниям никто не поверит. Плохим лектором считается тот, кто читает, уткнувшись носом в прине­сённую из дома рукопись. Но если напечатать текст этой лекции, она может оказаться весьма интересной. И выяснится, что она скучна не потому, что бессодер­жательна, а потому, что письменная речь заменила на кафедре живую устную речь.

В чём же тут дело?
Дело, мне кажется, в том, что написанный текст является посредником между людьми, когда между ними невозможно живое общение. В таких случаях текст выступает как представитель автора. Но если автор здесь и может говорить сам, написанный текст становится при общении помехой.

Я не хочу сказать, что живая речь отменяет речь письменную.
Дипломатическую ноту, телеграмму или доклад, обильно насыщенный цифрами, произносить наи­зусть не надо. Если автор вышел читать на сцену ро­ман, никто не ждёт, что он станет его рассказывать. И естественно, что он сядет и станет читать его. И перед живой аудиторией и перед воображаемой - по ра­дио, по телевидению. Но всё дело в том, что текст, прочитанный или заученный, а затем произнесённый на­изусть, - это не тот текст, не те слова, не та структура речи, которые рождаются в непосредственной живой речи одновременно с мыслью. Ибо писать - это не значит "говорить при помощи бумаги". А говорить - не то же самое, что произносить вслух написанное. Это процессы, глубоко различные между собой.

Статью, роман, пьесу можно сочинять, запершись ото всех. Но разговор без собеседника не получится. И речь в пустой комнате не произнесёшь. А если и бу­дешь репетировать её, то воображая при этом слушате­лей, ту конкретную аудиторию, перед которой собрался говорить. И всё же в момент выступления явятся дру­гие краски, другие слова, иначе построятся фразы - начнётся импровизация, без чего живая речь невозмож­на и что так сильно отличает её от письменной речи.

Но что же всё-таки отличает эту устную импровиза­цию, в которой воплощены ваши мысли, от речи, вами написанной, излагающей эти же мысли?

Прежде всего - интонация, которая не только ярко выражает отношение говорящего к тому, о чём идёт речь, но одним и тем же словам может придать совер­шенно различные оттенки, бесконечно расширить их смысловую ёмкость. Вплоть до того, что слово обретёт прямо обратный смысл. Скажем разбил человек что-ни­будь, пролил, запачкал, а ему говорят: "Молодец!" Опоздал, а его встречают словами: "Ты бы позже при­шёл!" Но раздражённо-ироническая интонация или нас­мешливо-добродушная переосмысляют эти слова.
<… >

Диапазон интонаций, расширяющих смысловое значе­ние речи, можно считать беспредельным. Не будет ошибкой сказать, что истинный смысл сказанного зак­лючается постоянно не в самих словах, а в интонаци­ях, с какими они произнесены. "Тут, - написал Лер­монтов про любовное объяснение Печорина с Верой, - начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет зна­чение слов, как в итальянской опере". Эту же мысль Лермонтов выразил в одном из самых своих гениальных стихотворений:

Есть речи - значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.

Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;

Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.

Это из "пламя и света" рождённое слово - слово живое, устное, в котором интонация дополняет и рас­ширяет значение обыкновенных слов. А стихотворение Лермонтова - это "гимн интонации", утверждение её беспредельных возможностей!

Итак, интонация передаёт тончайшие оттенки мысли и тем самым усиливает воздействие слова при общении людей. Вот почему в разговоре обмен мыслями и взаи­мопонимание между людьми достигается легче, чем пу­тём переписки, если даже они начнут посылать друг другу записки, сидя в одной комнате, на одном засе­дании. Потому что в устной речи как человек произнёс очень часто превращается в что он сказал.
<… >

Вопросу о "разговорности", необходимой и в устной живой речи, и в стихе, преимуществам непосредствен­ного общения поэта с аудиторией Маяковский посвятил целую статью - "Расширение словесной базы".

"В. И. Качалов, - писал Маяковский, - читает луч­ше меня, но он не может прочесть, как я.

В. И. читает:

Но я ему -
На самовар

дескать, бери самовар (из моего "Солнца").

Но я ему..
(на самовар)

(указывая на самовар).

Ведь чем богаче выразительные средства языка, тем бо­лее способен он раскрывать глубину мысли. Переходя с бумажного листа на "звучащую бумагу" - на киноплён­ку, на ленту магнитофона, на экран телевизора, мате­риализованная в голосе актёра, диктора, самого ав­тора, письменная речь обретает всё богатство разго­ворных интонаций, то есть те новые выразительные возможности, которыми письменные жанры литературы не обладают.
<… >

2
- Позвольте, - возразите вы мне, - а как же худо­жественная литература? Разве она не передаёт интона­ций в речи действующих лиц или в тех произведениях, где автор использует "сказ" - манеру устного повест­вования? Разве, читая "Мёртвые души", "Войну и мир", рассказы Чехова, Горького, Бабеля, мы воспринимаем текст без интонаций? Ведь интонации здесь переданы не только в прямой речи действующих лиц, но и в ав­торских ремарках, поясняющих, как сказал герой ту или иную фразу, сопроводил ли её улыбкой или покаш­ливанием, или произнёс, махнув безнадёжно рукой, или удивлённо подняв брови, или, наоборот, их насупив. Каждый автор по-своему воспроизводит интонации своих героев, но при этом каждый отбирает самое характер­ное в разговорной речи своего времени.

Справедливо! Надо чётко ограничить письменную речь вообще от речи художественной.

Русская литература и в драматических диалогах, и в повествовательной прозе, и в стихе с необыкновен­ным искусством и полнотой отразила интонационное бо­гатство живого народного языка. Возьмём Гоголя. "Ве­чера на хуторе близ Диканьки" писаны от лица пасеч­ника Рудого Панька со всеми характеристическими осо­бенностями его устной речи. Пасечник, в свою оче­редь, пересказывает нам речи и Черевика, и Головы, и Каленика, и Солохи... Интонации устной речи, можно сказать, цветут и в диалоге и в повествовании. А ес­ли раскрыть "Ревизора", "Женитьбу", "Мёртвые души" - тут Гоголь уж просто дал полный простор устной язы­ковой стихии. Вот уж где речь каждого представлена со всеми интонационными тонкостями, да так, что че­ловек солидный и читающий обычно про себя, и притом с выражением лица самым серьёзным и необыкновенно быстро, и тот, перелистывая однотомник Гоголя, оста­новится и, оборотясь к жене своей или к другой слу­чившейся в комнате особе, воскликнет со смехом: "А ну, послушай-ка разговор Чичикова с Ноздрёвым, когда тот пришёл к нему в гостиницу! Что за язык! Как жи­вые! " И начнёт читать вслух на разные голоса, да так, будто специально обучался художественному чте­нию.
<… > (...)

В прозе Достоевского, Льва Толстого, Чехова, Горького, Бунина, Алексея Толстого, Шолохова, Катае­ва, Казакевича, Антонова своей, индивидуальной, речью характеризованы решительно все персонажи. В "Войне и мире" своя особая речь и у Кутузова, и у Багратиона, и у Каратаева, и у Пьера Безухова. Даже члены одной семьи - Наташа, Николай и Петя Ростовы - и те, сохраняя общий семейный стиль в разговоре, в то же время говорят каждый по-своему. Вспоминая ро­ман, мы представляем его себе не только в зримых об­разах. Мы слышим голос старого князя Болконского - когда он начинает возражать раздражённо и крикливо, Ахросимову с её решительным и громким разговором. У капитана Тушина "тон задушевный", и как хорошо выра­жает он его деликатность! А когда Андрей Болконский слышит сначала его голос в сарае - слабый, тонкий, нерешительный, а потом наблюдает его в бою, как по­ражает читателя - по контрасту - спокойное мужество капитана Тушина, самоотверженное исполнение им свое­го долга. Что же касается Денисова, то его грассиро­вание Толстой воспроизводит на протяжении всего ро­мана.
<… > (...)

3
Когда мы говорим на собрании, в кругу друзей, сослуживцев, мы импровизируем в соответствии с вни­манием к нашим словам, в соответствии с обстановкой. Читая лекцию, можем слегка затянуть её или окончить на несколько минут раньше. Но когда выступаешь по телевидению, тебя видят, можно сказать, "от Урала до Дуная" и даже дальше того, и думаешь, как уложиться минута в минуту, во рту начинает пересыхать, и по­мочь может только незаметно положенная под язык кру­пинка обыкновенной соли.
<… > (...)

В своём разговоре и поведении мы небезразличны к телевизионной камере, к микрофону. Особенно если нас передают или записывают неожиданно.

Однажды замечательный советский писатель в узком кругу драматургов говорил о последних премьерах се­зона. Сидели одни мужчины, было жарко, стояли бутыл­ки с нарзаном и лимонадом, писатели сняли пиджаки. Оратор стал говорить в совершенно домашней манере: дескать, всё, что мы слышали здесь, - чепуха, разго­вор несерьёзный. Если мы уважаем нашего зрителя, то драматурга, который заставил его скучать, надо да­вить. В это время вошёл литератор с пониженным слу­хом и, желая узнать, кого именно надо давить и за что, приставил свой слуховой аппарат ко рту говоря­щего. Тот скосился на внезапно возникший перед ним микрофон и голосом, какой обычно звучит на многолюд­ных собраниях, крикнул: "Товарищи! Перед нашей дра­матургией стоят ответственные задачи..." Так появив­шийся микрофон мгновенно перестроил всю его речевую структуру.
<… >

Чтобы научится говорить перед телекамерой, не ви­дя аудитории, - а это дело нелёгкое, - надо научить выступающего представлять себе живую аудиторию. А это возможно только в том случае, если он привык выступать перед ней. А когда он научится говорить с теми, кто сидит перед ним, ему легче будет представ­лять себе те миллионы, которые, собравшись у себя дома за чаем, смотрят на него, высоко оценивая его умение общаться со множеством "микроаудиторий" и го­ворить с ними.

Андроников И.Л. Избранные произведения в двух томах,- М, 1975.

СЛОВО НАПИСАННОЕ И СЛОВО СКАЗАННОЕ

Если человек выйдет на любовное свидание и прочтет своей любимой объяснение по бумажке, она его засмеет. Между тем та же записка, посланная по почте, может ее растрогать. Если учитель читает текст своего урока по книге, авторитета у этого учителя нет. Если агитатор пользуется все время шпаргалкой, можете заранее знать - такой никого не сагитирует. Если человек в суде начнет давать показания по бумажке, этим показаниям никто не поверит. Плохим лектором считается тот, кто читает, уткнувшись носом в принесенную из дому рукопись. Но если напечатать текст этой лекции, она может оказаться весьма интересной. И выяснится, что она скучна не потому, что бессодержательна, а потому, что письменная речь заменила на кафедре живую устную речь.

В чем же тут дело? Дело, мне кажется, в том, что написанный текст является посредником между людьми, когда между ними невозможно живое общение. В таких случаях текст выступает как представитель автора. Но если автор здесь и может говорить сам, написанный текст становится при общении помехой.

В свое время, очень давно, литература была только устной. Поэт, писатель был сказителем, был певцом. И даже когда люди стали грамотными и выучились читать, книг было мало, переписчики стоили дорого и литература распространялась устным путем.

Затем изобрели печатный станок, и в течение почти пятисот лет человечество училось передавать на бумаге свою речь, лишенную > звучания живой речи. Возникли великие литературы, великая публицистика, были созданы великие научные труды, но при всем том ничто не могло заменить достоинств устной речи. И люди во все времена продолжали ценить ораторов, лекторов, педагогов, проповедников, агитаторов, сказителей, рассказчиков, собеседников. Возникли великие письменные жанры литературы, однако живая речь не утратила своего первородства.

Но увы! Время шло, люди все более привыкали к письменной речи. И уже стремятся писать и читать во всех случаях. И вот теперь, когда радио и телевидение навсегда вошли в нашу жизнь, литература и публицистика оказываются в положении довольно сложном. Благодаря новой технике слову возвращается его прежнее значение, увеличенное в миллионы раз звучанием в эфире, а литература и публицистика продолжают выступать по шпаргалке.

Я не хочу сказать, что живая речь отменяет речь письменную. Дипломатическую ноту, телеграмму или доклад, обильно насыщенный цифрами, произносить наизусть не надо. Если автор вышел на сцену читать роман, никто не ждет, что он его станет рассказывать. И естественно, что он сядет и станет читать его. И перед живой аудиторией и перед воображаемой - по радио, по телевидению. Но все дело в том, что текст, прочитанный или заученный, а затем произнесенный наизусть, - это не тот текст, не те слова, не та структура речи, которые рождаются в непосредственной живой речи одновременно с мыслью. Ибо писать - это не значит «говорить при помощи бумаги». А говорить - не то же самое, что произносить вслух написанное. Это процессы, глубоко различные между собой.

Статью, роман, пьесу можно сочинять, запершись ото всех. Но разговор без собеседника не получится. И речь в пустой комнате не произнесешь. А если и будешь репетировать ее, то воображая при этом слушателей, ту конкретную аудиторию, перед которой собрался говорить. И все же в момент выступления явятся другие краски, другие слова, иначе построятся фразы - начнется импровизация, без чего живая речь невозможна и что так сильно отличает ее от письменной речи.

Но что же все-таки отличает эту устную импровизацию, в которой воплощены ваши мысли, от речи, вами написанной, излагающей эти же мысли?

Прежде всего - интонация, которая не только ярко выражает отношение говорящего к тому, о чем идет речь, но одним и тем же словам может придать совершенно различные оттенки, бесконечно расширить их смысловую емкость. Вплоть до того, что слово обретет прямо обратный смысл. Скажем, разбил человек что-нибудь, пролил, запачкал, а ему говорят: «Молодец!» Опоздал, а его встречают словами: «Ты бы позже пришел!» Но раздраженно-ироническая интонация или насмешливо-добродушная переосмысляют эти слова.

Почему люди стремятся передавать свои разговоры с другими людьми пространно, дословно, в форме диалога? Да потому, что этот диалог содержит в себе богатейший подтекст, подспудный смысл речи, выражаемый посредством интонаций. Недаром мы так часто слышим дословные передачи того, кто и как поздоровался. Ибо простое слово «здравствуйте» можно сказать ехидно, отрывисто, приветливо, сухо, мрачно, ласково, равнодушно, заискивающе, высокомерно. Это простое слово можно произнести на тсячу разных ладов. А написать? Для этого понадобится на одно «здравствуйте» несколько слов комментария, как именно было произнесено это слово. Диапазон интонаций, расширяющих смысловое значение речи, можно считать беспредельным, Не будет ошибкой сказать, что истинный смысл сказанного заключается постоянно не в самих словах, а в интонациях, с какими они произнесены, «Тут, - написал Лермонтов про любовное объяснение Печорина с Верой, - начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере». Эту же мысль Лермонтов выразил в одном из самых своих гениальных стихотворений:

Есть речи - значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово;

Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу.

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

Это из «пламя и света» рожденное слово - слово живое, устное, в котором интонация дополняет и расширяет значение обыкновенных слов. А стихотворение Лермонтова - это «гимн интонации», утверждение ее беспредельных возможностей!

Итак, интонация передает тончайшие оттенки мысли и тем самым усиливает воздействие слова при общении людей. Вот почему в разговоре обмен мыслями и взаимопонимание между людьми достигается легче, чем путем переписки, если даже они начнут посылать друг другу записки, сидя в одной комнате, на одном заседании. Потому что в устной речи как человек произнес очень часто превращается в что он сказал.

Что еще отличает устную речь?

Она всегда адресована - обращена к определенной аудитории. И поэтому в принципе представляет собою наилучший и наикратчайший способ выражения мысли в данной конкретной обстановке.

Читателя пишущий воображает. Даже если пишет письмо, адресованное определенному лицу. Собеседника, слушателя при живом общении воображать не приходится. Даже если вы говорите по телефону, он участвует в процессе рождения вашего слова. От его восприимчивости, подготовленности, заинтересованности зависит характер вашей беседы. Если аудитория перед вами, вам легче построить речь, урок, лекцию. Потому что вы понимаете, кто перед вами сидит: от этого зависят характер и структура речи, ее «тон». Вам ясно, как и что сказать этой аудитории. А ей легко следить за вашей мыслью, потому что вы приспособляетесь к ней, к аудитории, а не она к вам. Если же вы начнете читать, слушателям придется напрягать внимание. Потому что вы адресуетесь уже не к ним, а к некоему воображаемому читателю. И выступаете как исполнитель собственного текста. Но ведь даже и великолепного чтеца труднее слушать, когда он читает по книге. А если вы не владеете к тому же этим сложным искусством, то и читать будете невыразительно, с однообразными, «усыпляющими» интонациями. Следовательно, если вы стали читать, аудитория слушает уже не живую речь, а механическое воспроизведение написанного.

В устной речи любое слово мы можем подчеркнуть интонацией. И, не меняя порядка слов, сделать ударение на любом слове, изменяя при этом смысл фразы. Можно произнести: «Я сегодня дежурю» (а не ты); «Я сегодня дежурю» (а не завтра); «Я сегодня дежурю» (в кино идти не могу). В письменной речи для этого необходимо поменять порядок слов в фразе или же каждый раз выделять ударное слово шрифтом. Таким образом, в устной речи расстановка слов гораздо свободнее, нежели в письменной.

Этого мало: устная речь сопровождается выразительным жестом. Говоря «да», мы утвердительно киваем головой. «Нет» сопровождается отрицательным «мотаньем» головы. А иные слова и не скажешь без помощи жеста. Попробуйте объяснить: «Идите туда», не указав пальцем или движением головы, куда именно следует отправляться. Я еще не сказал о мимике, которая подчеркивает и усиливает действие произнесенного слова. Все поведение говорящего человека - паузы в речи, небрежно оброненные фразы, улыбка, смех, удивленные жесты, нахмуренные брови, - все это расширяет емкость звучащего слова, выявляет все новые и новые смысловые резервы, делает речь необычайно доступной, наглядной, выразительной, эмоциональной. Вот почему когда нам говорят: «Я самого Горького слышал, когда он делал доклад», - то мы хорошо понимаем, что это больше, чем тот же доклад, прочитанный в книге. «Он слышал живого Маяковского» - это тоже не просто, стихи в книжке.

Но для того, чтобы говорить перед аудиторией, нужно обладать очень важным качеством - умением публично мыслить. Это сложно, потому что перед большой или перед новой аудиторией выступающий часто волнуется, а для того, чтобы формулировать мысли в процессе речи, нужно владеть собой, уметь сосредоточиться, подчинить свое внимание главному, помнить, что ты работаешь. Зная заранее, о чем ты хочешь сказать, надо говорить свободно, не беспокоясь о том, получится ли стройная фраза, и не пытаться произнести текст, написанный и заученный дома. Если же не облекать мысль в живую фразу, рождающуюся тут же, в процессе речи, контакта с аудиторией не будет. В этом случае весь посыл выступающего будет обращен не вперед - к аудитории, а назад - к шпаргалке. И все его усилия направлены на то, чтобы воспроизвести заранее заготовленный текст. Но при этом работает не мысль, а память. Фразы воспроизводят письменные обороты, интонации становятся однообразными, неестественными, речь - похожей на диктовку или на ответы экзаменующегося, который отвечает не мысля, а припоминая заученный текст. Если же при этом перед выступающим нет кафедры или стола, на который можно положить бумажку, то весь он, по образному выражению одного музыковеда, обретает такой вид, словно забил бумажку между лобной костью и полушариями мозга и хочет подсмотреть туда, отчего лицо его принимает выражение, несколько обращенное внутрь себя: «Ах, ах, что будет, если я забыл?»

Однако это вовсе не значит, что подняться на кафедру или трибуну можно не подготовившись. Нисколько! К выступлению надо готовиться тщательно и не только продумать, но, может быть, даже и написать текст, но не затем, чтобы читать его или припоминать дословно, а говорить, не опасаясь, что фраза получится не столь «гладкой», как письменная, что это будут иные, не закругленные периоды, что у речи будет иной стиль. Это хороший стиль - разговорный! Слова сразу подкрепят живые, непридуманные интонации, появятся жест, пауза, обращенный к аудитории взгляд - возникнут контакт и та убедительность, которая бывает только у этого слова, в этот момент, в этой аудитории.

Тем-то и сложно выступление по телевидению, что чаще всего приходится говорить, воображая аудиторию. Если же воображаемый контакт не получился, то выступающий начинает припоминать написанный текст или «диктовать» его - произносить толчкообразно, подбирать слова. Движение мысли затрудняет не столько волнение, сколько отсутствие аудитории. Тут помогает только одно - воображение: вы говорите, вас слушают!

То же отсутствие аудитории побуждает выступающих по радио читать по написанному, а не говорить, не импровизировать. И как сильно отличались передачи Сергея Сергеевича Смирнова, который «произнес» свою книгу по радио, рассказал ее прежде, чем написал!

Вопросу о «разговорности», необходимой и в устной живой речи, и в стихе, преимуществам непосредственного общения поэта с аудиторией Маяковский посвятил целую статью-«Расширение словесной базы».

«В. И. Качалов, - писал Маяковский, - читает лучше меня, но он не может прочесть так, как я.

В. И. читает:

Но я ему -

На самовар!

Дескать, бери самовар (из моего „Солнца“).

А я читаю:

Но я ему…

(на самовар)

(указывая на самовар). Слово „указываю“ пропущено для установки на разговорную речь. Это грубый пример. Но в каждом стихе сотни тончайших ритмически размеренных и других действующих особенностей, никем, кроме самого мастера, и ничем, кроме голоса, не передаваемых. Словесное мастерство перестроилось… Поэзия перестала быть тем, что видимо глазами… - пишет он в той же статье. - Я требую 15 минут на радио. Я требую громче, чем скрипачи, права на граммофонную пластинку. Я считаю правильным, чтобы к праздникам не только помещались стихи, но и вызывались читатели, рабчиты для обучения их чтению с авторского голоса».

Почти все, о чем мечтал Маяковский, осуществилось. Публичные выступления поэтов и прозаиков, с его легкой руки, вошли в нашу литературную жизнь, стали нашей традицией. Мастера художественного чтения, какие в 20-х годах насчитывались единицами, составляют сейчас важный отряд искусства. Голос радио звучит надо всей страной. Миллионы людей собирают возле экранов каждый вечер дикторы телевидения. С каждым годом все больше мы слышим слово, а не только читаем его. Звуковое кино, радио, телевидение, звукозаписывающие аппараты соревнуются с газетой и книгой. Устное слово получило «тираж», во много раз превышающий миллионные тиражи наших книг и даже статей в газетах.

Но этому «звучащему слову» еще не хватает «устности». И в этом вина не актеров, не дикторов, причиной тому старая привычка авторов - писать, а не говорить, создавать тексты, рассчитанные на чтение глазами, лишенные живых интонаций, непринужденного построения живой фразы. Написанные без учета, что они будут произноситься вслух.

Еще не привыкли. Не возникли еще радио- и телевизионные жанры литературы, не образовались традиции, не утвердились нормы новой литературной речи. И в результате диктор больше вещает, чем говорит, произносит написанное, рассчитанное на читателя, а не на слушателя. Но если писать по-другому, передача в эфире зазвучит как слово оратора, учителя, рассказчика, агитатора - мастеров не читать, а беседовать, говорить, а не произносить вслух. О такой разговорности и писал Маяковский.

Ведь чем богаче выразительные средства языка, тем более способен он раскрывать глубину мысли. Переходя с бумажного листа на «звучащую бумагу»- на кинопленку, на ленту магнитофона, на экран телевизора, материализованная в голосе актера, диктора, самого автора письменная речь обретает все богатство разговорных интонаций, то есть те новые выразительные возможности, которыми письменные жанры литературы не обладают.

И в этом будет сила жанров, которые должны родиться на радио и на телевидении.

Позвольте, - возразите вы мне, - а как же художественная литература? Разве она не передает интонаций в речи действующих лиц или в тех произведениях, где автор использует «сказ»-манеру устного повествования? Разве, читая «Мертвые души», «Войну и мир», рассказы Чехова, Горького, Бабеля, мы воспринимаем текст без интонаций?

Ведь интонации здесь переданы не только в прямой речи действующих лиц, но и в авторских ремарках, поясняющих, как сказал герой ту или иную фразу, сопроводил ли ее улыбкой или покашливанием или произнес, махнув безнадежно рукой, или удивленно подняв брови, или, наоборот, их насупив. Каждый автор по-своему воспроизводит интонации своих героев, но при этом каждый отбирает самое характерное в разговорной речи своего времени.

Справедливо! Надо четко отграничить письменную речь вообще от речи художественной.

Русская литература и в драматических диалогах, и в повествовательной прозе, и в стихе с необыкновенным искусством и полнотой отразила интонационное богатство живого народного языка. Возьмем Гоголя. «Вечера на хуторе близ Диканъки» писаны от лица пасечника Рудого Панька со всеми характеристическими особенностями его устной речи. Пасечник, в свою очередь, пересказывает нам речи и Черевика, и Головы, и Каленика, и Солохи… Интонации устной речи, можно сказать, цветут и в диалоге и в повествовании. А если раскрыть «Ревизора», «Женитьбу», «Мертвые души»-тут Гоголь уж просто дал полный простор устной языковой стихии. Вот уж где речь каждого представлена со всеми интонационными тонкостями да так, что человек солидный и читающий обычно про себя, и притом с выражением лица самым серьезным и необыкновенно быстро, и тот, перелистывая однотомник Гоголя, остановится и, оборотясь к жене своей или к другой случившейся в комнате особе, воскликнет со смехом: «А ну, послушай-ка разговор Чичикова с Ноздревым, когда тот пришел к нему в гостиницу! Что за язык! Как живые!» И начнет читать вслух на разные голоса, да так, будто специально обучался художественному чтению.

Разговоры, в которых, по выражению Лермонтова, «значение звуков заменяет и дополняет значение слов» и которые без интонаций, по его мнению, «не имеют смысла», Гоголю удается передать с таким искусством именно потому, что, в отличие от Лермонтова, он делает упор на разговорность, описывает, а еще более «изображает» своих героев, пародийно сгущая их речи со всеми их особыми выражениями, словечками, недомолвками и даже передавая самую неспособность их вполне выразиться при помощи слов: тут и речь, от которой весьма веет книжностью, и отдающая канцелярскими оборотами, и построенная вся на преувеличениях в превосходной степени, и засоренная множеством слов, ничего ровно не значащих, и длинные периоды, искусно скрывающие отсутствие мысли, и речь отрывистая, состоящая из отдельных, не связанных между собой предложений. В соответствии с замыслом Гоголя речи эти вызывают комический эффект и разоблачают ничтожество владетелей крепостных душ и чиновников, крупных, и менее крупных, и калибра совсем уже мелкого.

Но вот в «Шинели»-другой предмет и другая цель. И Гоголь показывает, как бедный Акакий Акакиевич изъясняется большей частью «предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения»: «Так этак-то…», «вот какое уж, точно, никак неожиданное, того…» Но, доведя здесь до крайности способ изображать в речи самое характерное, показывать не только что говорит персонаж, но еще более как он говорит это, Гоголь гениально представил забитое, бессловесное существо. Можно предвидеть возражение, что, дескать, прямая речь - диалог, монолог - всегда разговорна, а сказ ведется тоже от чьего-то лица, и при чем тут повествовательная проза?

Но у того же Гоголя повествование, которое ведется не от лица пасечника Рудого Панька, но от лица самого автора, все равно сохраняет все богатство и разнообразие разговорных оборотов и интонаций. Можно привести десятки, сотни примеров того, с каким блеском использованы им приемы устного рассказа в стремительных по темпу, одним дыханием сказанных и в то же время подробнейших, обстоятельнейших описаниях-отступлениях.

Вспомним то место из «Мертвых душ», где почтмейстер высказывает свою удивительную догадку о том, кто таков Чичиков, неожиданно вскрикнув:

Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан Копейкин!

Кто таков этот капитан Копейкин? - почтмейстер сказал:

Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин?

Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан Копейкин.

Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, открывши свою табакерку… - Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, уже понюхавши табаку…» и т. д.

Все это вовсе не значит, что речевая характеристика должна обязательно строиться на преувеличении речевых недостатков и что она может быть только разоблачительной, а отношение автора к персонажу, как у Гоголя, только ироническим и никаким другим. В прозе Достоевского, Льва Толстого, Чехова, Горького, Бунина, Алексея Толстого, Шолохова, Катаева, Казакевича, Антонова своей, индивидуальной речью характеризованы решительно все персонажи. В «Войне и мире» своя особая речь и у Кутузова, и у Багратиона, и у Каратаева, и у Пьера Безухова. Даже члены одной семьи - Наташа, Николай и Петя Ростовы - И те, сохраняя общий семейный стиль в разговоре, в то же время говорят каждый по-своему. Вспоминая роман, мы представляем себе его не только в зримых образах. Мы слышим голос старого князя Болконского - когда он начинает возражать раздраженно и крикливо, Ахросимову с ее решительным и громким разговором. У капитана Тушина «тон задушевный», и как хорошо выражает он его деликатность! А когда Андрей Болконский слышит сначала его голос в сарае - слабый, тонкий, нерешительный, а потом наблюдает его в бою, как поражает читателя - по контрасту - спокойное мужество капитана Тушина, самоотверженное исполнение им своего долга. Что же касается Денисова, то его грассирование Толстой воспроизводит на протяжении всего романа.

Итак, каждый наделен собственной речевой характеристикой. И все вместе они говорят иначе, чем говорит в романе сам Лев Толстой. Ибо диалог, использующий словарь и синтаксическую структуру разговорной речи, резко отличается от словаря и структуры повествовательной прозы Толстого. При всей ее свободе, сохраняющей стиль устной речи Толстого и в длинных периодах, и в накоплениях однотипных фраз («как ни старались люди… как ни счищали… как ни дымили… как ни обрезывали…» и т. п. в «Воскресении»), она в то же время гораздо более, чем речь персонажей, обусловлена нормами литературного языка.

Если автор умеет слышать живую речь и воспроизводить ее в книге, сообщая каждому лицу только ему присущие характерные особенности, его герой своей речью обогащает язык литературы. Наоборот, герой вымышленный, не увиденный в жизни, а предположенный, писанный без всякой «натуры», неизбежно наделяется авторской речью, причем у такого автора все герои говорят одинаково, несмотря на то что действуют в разных книгах, эпохах и городах.

Мощное наступление разговорной речи на стих в XX веке произошло в поэзии Маяковского. Ныне Твардовский на тех разговорных интонациях, которые до сих пор господствовали, пожалуй, в сказках, строит в своих поэмах и повествовательный стих и диалог, причем наделяет героев такими индивидуальными голосами, что Моргунка и Теркина не спутаешь никак, хотя оба смоленские и одного социального происхождения.

В драматическом произведении речь персонажа становится главным средством раскрытия характера, ибо еще более, чем в поступках, характер обнаруживается в диалоге. В ином случае пришлось бы сделать вывод, что в драмах со сложным детективным сюжетом характеры раскрываются полнее, чем, скажем, в пьесах Чехова или Горького. По счастью, опыт театра доказывает, что это не так. Развитие действия в диалоге даже и при отсутствии внешних происшествий способно вызвать куда больший интерес, чем сцены с переодеваниями и преследованиями. Правда, для этого каждый персонаж должен быть наделен собственной речью, а не теми нейтральными репликами, которые произносятся лишь в интересах развития сюжета и писаны без уважения к труду актера.

В спектакле «На дне» действия как цепи развивающихся событий нет. Люди живут в ночлежке, приходят и уходят, сегодня, как вчера, случайные сожители по койке. Характеры выявляются в деловых репликах, в задушевных разговорах - в сложных отношениях этого коллектива, объединенного общей социальной судьбой. Все действие пьесы заключено в точной, образной, глубоко индивидуализированной речи каждого персонажа. Вспомним, как читает великий Качалов беседу Сатина и Барона! Два разных человека, два характера, два мира, две философии. «Событие не обязательно должно произойти в сюжете. Оно может произойти и в диалоге». Эти слова, слышанные мною в 1935 году от самого Алексея Максимовича, сказаны были по поводу устного рассказа, построенного на диалоге, но выражали они драматургические принципы Горького. Вот почему с напряжением смотрятся горьковские пьесы, в которых развития внешнего сюжета совсем почти нет. Зато в диалоге свершаются такие конфликты, которые в течение вечера разделяют действующих лиц на два лагеря, два мира - тружеников и собственников. Фраза: «Человек - это звучит гордо», сказанная в ночлежном подвале человеком в лохмотьях, составляет в спектакле момент самого высокого напряжения.

Эти слова стали всемирно известным афоризмом. Но не всякой даже и мудрой фразе суждено стать разговорной, «крылатой». Для этого сама она должна быть разговорной - и по лаконичности, и по структуре, и по интонации. Если вспомнить имена Крылова, Грибоедова, Гоголя, Щедрина, Горького, Маяковского, Бабеля, Твардовского, Исаковского, чаще всего в разговоре цитируемых, станет ясным, что в повседневную речь народа входят цитаты из произведений, в которых широко использованы разговорные интонации, что из хорошо написанных произведений народ запоминает наизусть то, что в них «хорошо сказано».

Когда мы говорим на собрании, в кругу друзей, сослуживцев, мы импровизируем в соответствии с вниманием к нашим словам, в соответствии с обстановкой. Читая лекцию, можем слегка затянуть ее или окончить на несколько минут раньше. Но когда выступаешь по телевидению, тебя видят, можно сказать, «от Урала до Дуная» и даже дальше того, и думаешь, как уложиться минута в минуту, во рту начинает пересыхать, и помочь может только незаметно положенная под язык крупинка обыкновенной соли. И совершенно понятно, почему мы так рвемся произносить написанный текст. К тому же мы слишком уважаем гладкость нами же написанной фразы, чтобы легко от нее отказаться. А кроме того, текст уже читан, одобрен… лучше не сочинишь. Между тем по самому смыслу дела выступающий должен с телезрителем говорить, а не читать перед ним, даже наизусть. Если вы говорите - отношение к вашим словам другое. Такова природа непосредственного общения между людьми. Но об этом речь у нас уже шла.

Недавно я оказался в положении самом жалчайшем. Обращаясь к телезрителям, я сказал, что не собираюсь сегодня выступать перед ними, «а хотел бы кое о чем посоветоваться». И тут забыл свой точный - написанный и уже одобренный - текст. Посмотреть в бумажку - значит провалить выступление. Отхлебываю чай… И люди опытные заметили, что я смотрел не вниз - в бумажку, а заглядывал наверх - под лобную кость, в надежде увидеть там знакомый, завизированный текст… Настаиваю: привычка наша дословно воспроизводить заготовленные фразы противоречит самой природе выступления по телевидению.

Еще об одном условии. Человек, привыкший общаться с аудиторией, мучается, видя перед собою только красный глазок телекамеры. Говорить без аудитории, без контакта, воображать аудиторию трудно. Правда, можно было бы посадить в студии несколько человек, подобных тем, что слушают выступление у себя дома. И, не глядя на эту «микроаудиторию», выступающий будет адресовать ей свои слова. Нет! Не пригласят гостей в студию! Отчего? Из опасения, что кто-нибудь из них кашлянет или, не дай бог, засмеется. Другое дело, если бы их показывали на экране. Опять нельзя: тогда это будет уже не студийная передача. Если же аудитория в студии, то считается, что она должна что-то делать, реагировать, участвовать в разговоре. Другими словами, «быть» в передаче. Но неужели так страшно, если кто-нибудь откашляется или подвинет стул, а телезритель не увидит, кто это сделал? Все время мы сталкиваемся с этим стремлением устранить из теле- и радиопередачи все, чем сопровождается наша живая речь: пересказал фразу, стукнул рукою по столу, засмеялся - «нельзя!». Из магнитной ленты вырезают иной раз такие важные элементы речи, как придыхание.

Отыскались неизвестные записи Владимира Яхонтова, замечательного чтеца. Голос его был записан на диски еще до войны. Диски оказались в состоянии неважном. Переписали на магнитную ленту - звучание улучшилось. Но подряд стихотворения давать нельзя: одно звучит ярко, другое - матово, одно - выше, другое - ниже. Передачу можно было построить, проложив между отдельными записями другой голос. Поручили это дело мне. После перехода на другой тембр дефекты записей Яхонтова уже не слышны. Пустили передачу в эфир - годится! Хотели включить записи в «золотой фонд»- не прошли. Не то качество записей Яхонтова. «Вас можно в „золотой фонд“. А Яхонтова нельзя».

Но ведь его нет на свете! И другого Яхонтова нет и не будет! Это все равно что выбросить рукописи Пушкина из Пушкинского Дома на том основании, что они дошли до нас в черновом виде и написаны Пушкиным не на машинке и не с одной стороны листа. Вот день, когда мне было стыдно, что я гожусь в «золотой фонд». Мне было стыдно «годиться»!

Коснусь еще одной стороны дела. Я имею в виду творческий облик нашего радиодиктора. Включите приемник. Наведите на первую программу Москвы. И большей частью мы сразу назовем имя диктора. Мы их знаем и любим. И потому им обязаны сказать, что в их речевой манере все больше и больше начинает ощущаться ненужное сходство. Основная причина все та же, о которой мы уже говорили, - однообразие конструкций письменных фраз. И отсюда неизбежное ограничение интонационного богатства живой разговорной речи. Но, к сожалению, утверждается, я бы сказал, и некий «эталон тембра». Высокий, теноровый, голос диктора Э. Тобиаша прежде воспринимался как один из голосов московского радио, ныне - как исключение. Утверждается «эталон манеры». А это происходит потому, кажется мне, что все дикторы выполняют, в общем, одинаковую работу - читают самые разнообразные материалы. Нет дикторских «амплуа». Но вот, скажем, документы государственной важности каждый раз читает один - Юрий Левитан, выдающийся диктор. И самый тембр его голоса, артикуляция, манера произносить фразу, интонационная окраска каждого слова уже предвещают значительность экстренного сообщения. Но у каждого должно быть свое. Разве актер героического плана часто играет роли характерные или комические?

Задачи, стоящие перед диктором телевидения, еще сложнее и обширнее тех, что решают дикторы радио. Прежде всего заметим, что, обсуждая качества диктора телевидения, мы часто имеем в виду разные стороны его работы и поэтому в споре не всегда можем друг друга понять. Объясняется это тем, что диктор выполняет на телевидении целый ворох обязанностей: сегодня ведет программу, завтра читает сложный закадровый текст, комментирует телеспектакль, читает последние известия, объявления, рекомендует зрителю выступающего агронома, литератора, инженера. И ясно, что один великолепно читает сообщения ТАСС и хуже ведет концерт, другой особенно хорошо справляется с закадровым текстом. Третий рожден, чтобы беседовать с детьми. И уж совсем особое дело - принимать в студии гостей Центрального телевидения, просто, непринужденно, вести с ними беседу, определяя стиль и характер разговора. Может ли это входить в обязанности каждого диктора? Можно ли требовать от него универсальных качеств актера и собеседника?

Мне пришлось присутствовать как-то на конкурсе дикторов, объявленном Центральным телевидением. В студию входили и по очереди садились за столик молодые люди и девушки. К ним обращались с вопросом, что они выучили. Каждый читал кусочек прозы, басню или стихи - по своему выбору. Потом - несколько строк из сообщения ТАСС или телевизионное объявление. Их просили встать, оценивали рост и фигуру. Обсуждали их внешность, прическу. А когда спрашивали, что привело их на конкурс, выяснялось, что говорят они несвободно, невыразительно.

Мне думается, самый подход к выяснению дикторских данных должен быть совершенно другим. Подавших заявление на конкурс надо сперва приглашать для беседы. И не экзаменовать их, а поговорить по душам: на экзамене любой человек не говорит, а подыскивает слова. А уж потом, в другой раз, направлять на них свет, класть на лицо «тон» и смотреть, как они выглядят на телеэкране. Между тем их экзаменовали так, словно они собирались поступать в театральное училище имени Щепкина или имени Щукина. А как знать, может быть, этому соискателю никогда не пришлось бы читать с телеэкрана ни прозу, ни басни, но зато говорить, обращаясь к зрителю, или разговаривать в студии для телезрителя - это дело его, прямое и обязательное.

Результаты конкурса не удовлетворили комиссию, хотя среди претендентов были люди с несомненными актерскими данными. Но дикторами они стать не могли. Диктор представляет на экране не себя самого, а советское телевидение. Он должен быть свободным в разговоре, в манерах своих, непринужденным, интеллектуальным - он говорит от имени всей страны и на всю страну. Нина Кондратова, Валентина Леонтьева - дикторы Центрального телевидения, которые первыми вышли на телеэкран, - они обаятельны, свободны в манерах, у них интеллигентная речь в самом настоящем смысле этого слова. Это с самого начала обеспечило успех, их популярность у телезрителей. Они как знакомые обращаются с телевизионной аудиторией, умеют создать атмосферу непринужденной беседы. Это уже не дикторы - это хозяйки студии. Они не объявляют гостей - они принимают их. Этими качествами обладала покойная Ольга Чепурова. Есть и другие дикторы, отвечающие этим критериям. Но подбор новых часто ведется по принципу внешних, а не радиоголосовых данных. А нам, зрителям, слушателям, не нужны двойники и дублеры… Нужны индивидуальности - новые, разные, непохожие. И мы снова приходим к мысли о необходимости расширять «амплуа»- на этот раз диктора телевидения. Почему мы признаем амплуа в театре? На эстраде? В литературе, в искусствах изобразительных? Автор скетча не пишет обычно трагедий. Карикатурист редко выступает в жанре батальном. Разве нельзя представить себе на экране в качестве диктора артиста Алексея Консовского? Разве не могли бы вести с экрана беседу Игорь Ильинский, Сергей Бондарчук, Дмитрий Журавлев? Или Александр Михайлов из МХАТа, Ариадна Шенгелая, Татьяна Самойлова? Я и сам понимаю, что у них другая профессия, которую они любят больше всего на свете и не собираются менять на профессию диктора. Понимаю, что это мечты. Но разве нельзя подумать о том, что люди разных индивидуальностей, разных характеров, разных манер пришли бы на наш телевизионный экран?!

Думается, что ограничение возрастных и внешних качеств дикторов определяет в известной степени критерий «телевизионной приемлемости» и в глазах зрителя. Все отклоняющееся от этой ежедневно утверждаемой нормы начинает казаться ему неприемлемым. Он начинает обсуждать внешность, черты лица, прическу, поведение, манеры применительно к практике телевидения, обращает внимание на то, что прошло бы для него незамеченным, скажем, в кинохронике или в документальном кино. Если мы хотим привлечь на экран тысячи советских людей, которые будут делиться с нами своими впечатлениями и своим опытом, надо расширять семью дикторов, подбирая их, как в театральную труппу, в которой есть исполнители на самые разные роли.

Надо привлекать на телевидение людей, умеющих свободно строить беседу. Однажды кинорежиссер Сергей Юткевич принимал в студии Центрального телевидения французскую киноактрису Симону Синьоре. Он выступал как ее собеседник, ее переводчик, ее комментатор и как наш собеседник - сидевших по сю сторону экрана. Он объединял нас с гостьей, говорил с нами о ней, а с нею - о нас. Он сумел познакомить нас. И делал это все с такой простотой и непринужденностью, словно принимал нас и ее у себя дома. При всем этом он оставался режиссером Сергеем Юткевичем, который разговаривал с актрисой Синьоре, - это был разговор естественный и профессиональный. Такое _ выступление может служить образцом беседы по телевидению.

Есть и другие отличные собеседники: Евгений Рябчиков, который ведет себя в студии по-хозяйски, говорит свободно, непринужденно, находчиво. Или Юрий Фокин. Он беседует уверенно, изобретательно, живо! Когда выступают Фокин и Рябчиков, вы видите людей, умеющих говорить с той непринужденностью, с тем спокойствием, словно перед ними нет никакой телекамеры.

В своем разговоре и поведении мы не безразличны к телевизионной камере, к микрофону. Особенно если нас передают или записывают неожиданно.

Однажды замечательный советский писатель в узком кругу драматургов говорил о последних премьерах сезона. Сидели одни мужчины, было жарко, стояли бутылки с нарзаном и лимонадом, писатели сняли пиджаки. Оратор стал говорить в совершенно домашней манере: дескать, все, что мы слышали здесь, - чепуха, разговор несерьезный. Если мы уважаем нашего зрителя, то драматурга, который заставил его скучать, надо давить. В это время вошел литератор с пониженным слухом и, желая узнать, кого именно надо давить и за что, приставил свой слуховой аппарат ко рту говорящего. Тот скосился на внезапно возникший перед ним микрофон и голосом, какой обычно звучит на многолюдных собраниях, крикнул: «Товарищи! Перед нашей драматургией стоят ответственные задачи…» Так появившийся микрофон мгновенно перестроил всю его речевую структуру.

Вправе ли репортер записывать выступление, не спрашивая вас? По-моему, вправе. Не возражаем же мы, когда фотограф щелкает своим затвором в момент, когда мы меньше всего этого ожидаем. Другой вопрос, что такую запись автор должен визировать. Находка фотографа в том, что он схватил характерный момент. Может ли он поймать характерное, если говорящий позирует? Так же должен подходить к делу и журналист, работающий на радио и на телевидении: вести репортаж, когда его собеседник не помнит о микрофоне. Надо узаконить это в практике нашей работы. И к этому скоро привыкнут.

Я хочу, чтобы меня правильно поняли: готовиться к каждому выступлению необходимо, готовиться тщательно. Некоторые места предстоящего выступления я лично прошептываю про себя. Правда, перед микрофоном скажу иначе. Но знаю, о чем собираюсь сказать, с чего начну, к чему буду вести рассказ, как построю его и чем закончу. Но это не значит, что репортаж надо сперва написать, а потом сидеть и мучительно вспоминать готовые фразы. Репортер на телевидении и на радио должен рассказывать - увлекательно, интересно, образно. Он должен владеть искусством беседы. Без этого репортажа нет.

В последние годы жизни К. С. Станиславский говорил, что актер, репетирующий пьесу, до последнего дня не должен знать, какая из четырех стен комнаты откроется и с какой стороны будет зрительный зал. Чтобы мизансцена не выстраивалась «лицом к залу», чтобы актер жил своей самостоятельной жизнью, не примериваясь к будущей реакции зрителя. Так же, мне думается, нужно готовить и репортеров для нашего дела. Чтобы, обучаясь, они не знали на репетиции, включен или выключен микрофон, работает ли в эту минуту телевизионная камера.

Чтобы научиться говорить перед телекамерой, не видя аудитории, - а это дело нелегкое, - надо научить выступающего представлять себе живую аудиторию. А это возможно только в том случае, если он привык выступать перед ней. А когда он научится говорить с теми, кто сидит перед ним, ему легче будет представить себе те миллионы, которые, собравшись у себя дома за чаем, смотрят на него, высоко оценивая его умение общаться со множеством «микроаудиторий» и говорить с ними.

Слово В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа. Как