Иннокентий Анненский: биография, творческое наследие. Происхождение поэта, юные годы. Книга стихов как особая категория поэзии модернизма

Стихотворение “Петербург” было создано И. А. Анненским в 1909 году, вскоре после событий 1905-1907 гг., известных в русской истории как “первая русская революция”. Они сопровождались кровью, насилием, большим количеством жертв.
Итогом этих событий, с одной стороны, стали либеральные и демократические послабления российского правительства. Но, с другой стороны, “русская революция” повлекла за собой усиленную консервативную реакцию.
Думаю, именно события 1905-1907 годов натолкнули Анненского на социально-философские размышления, нашедшие свое воплощение в стихотворении “Петербург”. В нем автор размышляет о судьбах России, о тяжелом прошлом нашей страны, о ее истории, наполненной кровью и насилием. Кроме того, в строках этого произведения звучит немой вопрос о настоящем и будущем родины, который для лирического героя решается, скорее, в пессимистическом ключе.
На это настраивают уже строки первой строфы, которая является своеобразной вступительной частью стихотворения. В ней же звучит одна из главных мыслей лирического героя:
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
О чем или о ком говорит здесь герой? О народе и дворянстве, которых с особой силой разделила “первая русская революция”? О народе и России? В любом случае, лирический герой утверждает, все они – единое целое, неделимое, связанно одной жизнью и судьбой.
Две последующие строфы стихотворения – размышления героя о прошлом его родины. По мнению лирического героя, оно представляет собой не сказки, а “страшные были”. Которые связаны, прежде всего, с личностями российских правителей, их политикой, основанной на насилии:
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Однако и эти жесткие меры не смогли обеспечить спокойствие российскому государству. Об этом повествует следующая часть “Петербурга”:
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
О какой змее говорит поэт? Кого не смог остановить “в темных лаврах гигант на скале”? Кто или что стал “нашим идолом”? Возможно, здесь речь идет о взбунтовавшемся народе. Возможно, поэт имеет в виду что-то более абстрактное и грозное – какую-то высшую силу, злой рок, тяжелую судьбу России. Однако, в любом случае, результат неутешителен:
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
И – как итог – поэт рисует свое видение грядущего страны: “отрава бесплодных хотений”. Это значит, что все изменения, реформы, планы не имеют будущего? Позитивных изменений не может быть, потому что таков менталитет России. Именно поэтому
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Стоит отметить, что данное произведение представляет большой интерес не только с идейной, но и с художественной точки зрения. “Петербург” насыщен образами-символами: “камни да страшные были”, “орел наш двуглавый”, “царь змеи раздавить не сумел, И прижатая стала наш идол”, “камни из мерзлых пустынь”, помогающими передать авторские размышления.
Язык стихотворения наполнен разнообразными средствами выразительности. Лексический пласт произведения изобилует словами высокого и торжественного стилей (слиты, прошедшее, лавры, пустыни, идол, скакун, святыня, чудеса и т. д.). Кроме того, “Петербург” насыщен всевозможными тропами. Так, мы можем выделить метафоры: “пустыни немых площадей”; “что было у нас на земле, Завтра станет ребячьей забавой”; “царь змеи раздавить не сумел”; “камни из мерзлых пустынь”; “разлиты Белой ночи над волнами тени”; “чары весенней мечты”; “отрава бесплодных хотений”.
Помимо этого, в стихотворении много эпитетов: “немых площадей”, “в темных лаврах”, “бешеный скакун”, “мерзлых пустынь”, “весенней мечты”, “бесплодных хотений”. Есть здесь и антитеза:
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений.
Стихотворение насыщено желтым цветом – цветом тоски, безнадежности, болезни. Передать подобное настроение поэту помогают прилагательные со значением цвета: “желтый пар”, “желтый снег”, “Нева буро-желтого цвета”.
В синтаксическом плане в данном произведении можно выделить следующие приемы: анафору в первой строфе, которая “усиливает” желтый цвет стихотворения, и то настроение, которое создает этот цвет. Кроме того, в “Петербурге” присутствуют повторы и перечисления, которые выполняют ту же функцию, что и анафора: “Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слез, ни улыбки…” Есть здесь и эмоциональные риторические вопросы – “Сочинил ли нас царский указ? Потопить ли нас шведы забыли?” – акцентирующие внимание на важных, с точки зрения поэта, мыслях произведения.
“Петербург” написан довольно сложным размером – трехстопным анапестом с перекрестной рифмовкой, в нем чередуются мужские и женские рифмы (зимы-мы, плиты-слиты).
В совокупности все художественные средства произведения помогают передать глубокие социально-философские размышления Анненского о судьбе России и ее народа в переломную эпоху – на временном стыке двух веков. Поэт создает масштабную картину истории России – охватывает ее прошлое, на основе которого анализирует настоящее и будущее. Мне кажется, выводы автора пессимистичны – несмотря на всю его несомненную любовь к своей родине, он не видит яркого света “в конце тоннеля”.

(Пока оценок нет)

Другие сочинения:

1. С первых строк стихотворения мы понимаем, что поэт пишет его с ностальгическими чувствами о прошлом города: Я вернулся в мой город, знакомый до слез… Но узнать город поэт не может. Из пышной столицы он превратился в грязный, напуганный город, ужас Read More ......
2. Мир народной поэзии и музыки был близок Иннокентию (музыка находится в гармонии с природой и поэзией. Музыка основа всего мира Анненского: и внешнего и внутреннего). В стихотворении шесть четверостиший по четыре стиха в каждом (автор не отходит от заведенного порядка Read More ......
3. Поэтика Иннокентия Анненского вобрала в себя и причудливо синтезировала традиции лирики XIX века, прежде всего, А. С. Пушкина и Тютчева, а также русской психологической прозы. “Это наш Чехов в стихах”, – отмечала современная ему критика. Символика поэта неожиданна и ассоциативна, Read More ......
4. Прежде чем проанализировать стихотворение этого поэта, хочу отметить, что смысловое строение стихов у Анненского сложное. Образы “вещного мира”, как и фигуры людей, ихголоса, доносящиеся извне, вступают в постоянную перекличку с внутренним миром поэта, вызывают в нем глубокие отзвуки, “я” переплетается Read More ......
5. Петербург Стихотворение “Петербург” – шедевр лирики Иннокентия Федоровича Анненского. Анненский написал его во время критического момента в судьбе России 1905-1907 годов, которые известны в истории, как “первая русская революция”. Она принесла империи много крови, насилия и большое количество жертв. В Read More ......
6. Стихотворение было написано в 1818 году. В это время поэт находился в Петербурге и состоял на службе у государя – императора в качестве учителя русского языка у великой княгини Александры Федоровны. Пережил замужество М. Протасовой в 1817 году. Для 24 Read More ......
7. Стихотворение была написано в 1811 году, несомненно, факты биографии оказывают влияние на содержание стихотворения. “Цветок” – не исключение. Каждый, кто знаком с биографией Жуковского знает, что год написания стихотворения стал годом разлуки, годом последнего объяснения с Машей Протасовой и, конечно, Read More ......
8. Неисчерпаемой мечте старших символистов А. Белый противопоставил мысль о “последнем бое” – “революции духа”. Поэтому и называл свой кружок “аргонавтами”, как бы предпринявшими, подобно древним грекам, путешествие за золотым руном – солнцем нового дня. Уже в ранних прозаических “Симфониях” А. Read More ......

Творчество самого старшего по возрасту поэта-символиста Иннокентия Федоровича Анненского (1855-1909) оказало едва ли не самое значительное влияние на всю русскую поэзию XX в.

И.Ф.Анненский родился 20 августа (1 сентября) 1855 г. в Омске, где его отец служил в Главном управлении Западной Сибири. В 1860 г. семья переехала в Петербург, здесь прошли детские годы будущего поэта. В 1879 г. он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета по специальности «классическая филология». В дальнейшем, вплоть до 1906 г., Анненский преподавал древние языки в гимназиях, лицеях, на Высших женских курсах. Литературное творчество (переводы и оригинальные стихи) он рассматривал как хобби, долгое время не решаясь публиковать свои произведения. В 1870-е-1890-е гг. в журналах появляются только его литературно-критические статьи.

Единственный прижизненный сборник поэта «Тихие песни» вышел в свет в Петербурге в 1904 г. под псевдонимом Ник. Т-о — это русский аналог латинского имени «Утис» (Никто), которым хитроумный Одиссей назвался циклопу Полифему («Одиссея» Гомера). В 1900-е гг. были опубликованы также стихотворные трагедии Анненского на сюжеты античных мифов. Значительным событием этого периода стало издание двух сборников литературно-критических статей «Книги отражений». В последний год жизни поэт принимал активнейшее участие в организации модернистского журнала «Аполлон». Анненский скоропостижно скончался от сердечного приступа 30 ноября 1909 г. на царскосельском вокзале. В 1910 г. в Москве вышла в свет книга лирических шедевров Анненского «Кипарисовый ларец».

«Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте», — писал И.Анненский в одной из статей. Эта формула верна прежде всего по отношению к его собственному поэтическому миру. Он особенно любил в искусстве трагическое начало и острее своих современников реагировал на любые проявления жизненной дисгармонии. Подлинно трагическое мироощущение не имеет ничего общего с позицией тотального отрицания реальности, напротив, трагизм возможен лишь в том случае, если жизнь принимается человеком как драгоценный дар, как безусловная ценность. Лишь тот, кто по-настоящему ценит красоту природы, искусства, человеческого общения, способен остро переживать ее хрупкость, конечность, незащищенность от враждебных сил.

Мотивы страдания и смерти именно потому столь значимы в лирике Анненского, что они рождены опытом болезненного переживания быстротечности счастья и красоты. Страдание и красота для него — две стороны одной медали. «... Его страдающий человек страдает в прекрасном мире, овладеть которым он не в силах», — пишет известная исследовательница русской лирики Лидия Гинзбург. Высший вид красоты для Анненского — искусство слова, являвшееся для него главным оправданием жизни.

По своему мировоззрению и поэтическому стилю Анненский — символист. Но символы для него — не средство познания «непознаваемого», как для большинства других символистов, но особые образы, способные передать психологическое состояние человека. Символы в поэзии Анненского улавливают и образно закрепляют соответствия между жизнью души и ее природно-бытовым окружением. Поэтому взгляд поэта не устремлен в заоблачные дали, но направлен на земное существование человека. Вяч. Иванов называл символизм Анненского «земным» или «ассоциативным»: «Поэт-символист этого типа берет исходной точкой в процессе своего творчества нечто физически или психологически конкретное и, не определяя его непосредственно, часто даже вовсе не называя, изображает ряд ассоциаций, имеющих с ним такую связь, обнаружение которой помогает многосторонне и ярко осознать душевный смысл явления, ставшего для поэта переживанием, и иногда впервые назвать его — прежде обычным и пустым, ныне же столь многозначительным его именем».

Современные исследователи часто говорят о поэтическом стиле Анненского как о психологическом символизме. Источниками символизации для поэта часто служили конкретные детали современной ему цивилизации (крыши домов, плиты тротуара, перрон железнодорожного вокзала, станционный сторож) или подробности камерного быта (маятник, балкон, рояль, скрипка и т.п.). Эти и подобные им вещные образы присутствуют в стихах Анненского не столько в результате подробного описания предметов, сколько в форме переменчивой мозаики отдельных черточек, пунктирно обозначающих объект изображения.

Эта особенность изобразительной манеры Анненского напоминает об импрессионизме. В пейзажных зарисовках импрессионистический стиль Анненского проявляется в использовании разнообразных оттенков цвета, во внимании к изменчивым, едва уловимым состояниям природы, отражающим летучие внутренние состояния личности. С импрессионистическим стилем принято связывать и исключительное внимание поэта к звуковому потоку стиха, культивирование изысканных сочетаний звуков, фонетических повторов, разнообразных способов ритмического обогащения стиха.

В основе композиции как отдельных стихотворений Анненского, так и его сборника лирики «Кипарисовый ларец» — принцип соответствий, сцепленности всех вещей и явлений. Читателю предлагается своего рода поэтический ребус: нужно угадать, как связаны между собой попавшие в поле зрения лирического героя вещи с его настроением. Однако такая композиционная структура не имеет ничего общего со стремлением мистифицировать, озадачить читателя. Дело в том, что лирический герой сам погружен в сложные раздумья о «постылом ребусе бытия», он будто разгадывает собственные ощущения, не организованные логически. Потому так велика в стихах Анненского роль умолчания, когда поэт дает «нам почувствовать несказанное»; потому стихотворение часто строится на сложном узоре иносказаний (метафор и перифразов).

Индивидуальность лирического стиля Анненского сказалась и в разнообразии его поэтической лексики. Наряду с традиционной для поэзии лексикой он использовал такие разные лексические ресурсы, как философская терминология и «будничное» слово; галлицизмы (заимствования из французского; особенно любимо поэтом слово «мираж») и просторечные обороты («ну-ка», «где уж», «кому ж» и т.п.). По масштабам обновления поэтической лексики новаторство Анненского может быть сопоставлено с достижениями его великого предшественника Н.А.Некрасова.

Новизна поэтического стиля Анненского, сказавшаяся прежде всего в «заземлении» символистских абстракций, замене отвлеченных понятий их вещными эквивалентами, придании символу качеств предметного слова, — эта новизна обусловила промежуточное положение поэта между поколениями символистов и акмеистов. В поэзии «серебряного века» Анненский сыграл роль посредника между символизмом и постсимволистскими течениями (его наследие повлияло на поэзию А.А.Ахматовой, О.Э.Мандельштама, В.В.Маяковского).

Важнейшие черты поэтического стиля Анненского проявились в стихотворении «Смычок и струны». Оно, по свидетельству мемуаристов, было одним из самых любимых созданий Анненского. Будучи по возрасту намного старше всех других поэтов новых течений, он не любил демонстративных проявлений эмоций и обычно хорошо скрывал свои чувства под маской академической корректности. Однако, принимаясь зачтение «Смычка и струн», поэт не мог сохранить будничного тона, присущего ему при декламации собственных стихов.

«... Надрывным голосом, почти переставая владеть собой, произносил Анненский: «И было мукою для них, что людям музыкой казалось...» — вспоминал младший современник поэта С.К.Маковский. Очевидно, цитируемая им строчка воспринималась самим автором как эмоциональная кульминация, как смысловое ядро стихотворения.

Внешне стихотворение сочетает в себе признаки рассказа в стихах и драматического диалога (сам Анненский называл свои стихотворения «пьесами»). «Повествовательных!» план этой лирической пьесы намечен пунктиром глаголов совершенного вида: «зажег... взял... слил...не погасил... нашло». Интересно, что субъект этой череды действий обозначен предельно общо, неконкретно: сначала неопределенным местоимением «кто-то», а в финале — почти столь же неопределенным в контексте произведения существительным «человек». Восприятию читателя или слушателя предлагается лишь событийная рамка, как бы минимальная сюжетная мотивировка звучащего в «пьесе» диалога.

На фоне поэтической традиции отношения между человеческими переживаниями и внешним миром складываются в лирике Анненского по-новому. Мир чаще дается не прямыми описаниями, а через его отражения в душе человека. И наоборот: динамика душевных переживаний, «диалектика души» — через окружающий человека предметный мир. На первый взгляд, в таком соотнесении психологических процессов и внешнего мира нет ничего нового. Действительно, прием психологического параллелизма — один из древнейших выразительных приемов: он характерен, например, для народной поэзии. Однако в поэзии Анненского связь между переживанием лирического субъекта и состоянием окружающего мира прямо не декларируется, а улавливается читателем благодаря сложной системе образных ассоциаций и эмоциональных соответствий, потому что параллельные сферы даются не сплошными линиями, а прерывистым пунктиром.

Кроме того, внешний и внутренний миры не изображаются в его стихотворениях одинаково подробно. На первом плане в стихотворениях Анненского чаще всего оказывается внешний мир, а прямых обозначений чувств и душевных движений субъекта сравнительно немного. Другое важное новшество Анненского — использование будничных, повседневных подробностей «внешней» жизни. Если прежде образные эмоциональные параллели черпались поэтами прежде всего из мира природы (пейзаж, смена времен года, метеорологические явления), то Анненский смело использует в этой функции урбанистические подробности, детали городского быта. Именно детали городской жизни — транспорт, часы, обои, воздушный шарик, музыкальные инструменты, кукла — становятся в его лирике знаками душевного опыта, именно их поэт наделяет свойствами психологической «сверхпроводимости».

В качестве вещных знаков психологических отношений в стихотворении использована вынесенная в заголовок пара «Смычок и струны». Конкретность, вещественность этих предметов контрастирует с крайней зыбкостью человеческого присутствия. Происходит своеобразная инверсия отношений между субъектом и объектом: психологические качества (способность чувствовать, думать, страдать) переносятся на предметы. Сигнал этого переворота отношений — метафорическое использование слова «лики» по отношению к скрипке. «Два желтых лика, два унылых» при этом ассоциируются прежде всего с двумя деками скрипки: желтый лак их поверхности тускло отражает свет зажженных свечей.

Однако благодаря импрессионистической, летучей манере «портретирования» однозначной связи между словом «лики» и конкретной деталью не возникает: ассоциативно оно связывается и с главными «действующими лицами» лирического события — смычком и струнами, и — шире — с любыми двумя тянущимися друг к другу существами. Лирическая ситуация связывает между собой два предмета, но сами предметы истолкованы символически, вовлечены в психологическое движение и потому сигнализируют о мире человеческих отношений. Этому способствует и форма драматического диалога, разворачивающегося в центральной части стихотворения.

«Реплики» этого диалога фонетически и ритмически виртуозно имитируют прикосновение смычка к струнам. Особенно выразительны звуковые повторы в словосочетаниях «нас надо» и «ты та ли, та ли»: словарное значение этих слов будто растворяется в самой звуковой имитации игры на скрипке. Во второй, и третьей строфах заметно преобладание одно- и двусложных слов: прерывистость слов противодействует ритмической инерции четырехстопного ямба, насыщает строку сверхсхемными ударениями. Неровная, синкопическая пульсация этих строф как нельзя лучше соответствует возвратно-поступательным движениям смычка и в то же время отражает сложный характер отраженных в стихотворении движений души.

Миг переживаемого счастья неотделим от импульса боли, рождаемого сознанием того, что счастье мимолетно. Мгновение гармонии — будто кратковременный мираж на фоне «темного бреда» повседневности. Но стремление к гармонии неустранимо, даже если оно чревато гибелью, как неустранима роковая связь музыки и муки — таковы смысловые ассоциации, рождаемые движением стиха.

Человек в поэтическом мире Анненского жаждет преодолеть свое одиночество, стремится к слиянию с миром и с родственными ему душами, но вновь и вновь переживает трагические разуверения в возможности счастья. Прежде всего потому, что не может отрешиться от бремени собственного сознания. Присутствие обращенного на себя «гамлетовского» сознания передано в первой строфе интонацией недоумения и самоиронии. Череда тревожных вопросов, звучащих во второй-четвертой строфах, поддерживает картину мучительной работы сознания.

Раздельность и слитность для Анненского — сиамские близнецы человеческого восприятия, два нерасторжимых качества существования человека в мире. Если слитность и взаимодействие ассоциируются у него с миром чувств, с музыкой, с полетом воображения, со спасительной темнотой неведения, то оборотная сторона медали — раздельность, разъединение — неминуемо сопровождают мир рационального знания, жизненного опыта, дневного ясного видения.

Раздельность и слитность становятся двумя внутренними мотивами стихотворения «Смычок и струны». Момент предельного напряжения между этими мотивами приходится на последние два стиха четвертой строфы. Они связаны между собой контрастной парой утвердительного «да» и противительного «но». Полярность взаимодействующих сил отразилась и в грамматической оппозиции совершенного и несовершенного вида: моменты звучащей музыки переданы формами несовершенного вида (ластились, трепетали, отвечала, держалось, пели), в то время как «событийная» рамка стихотворения воплощена в формах совершенного вида, поддерживающего семантику конечности и разъединения.

Самая яркая сторона формы «Смычка и струн» — его фонетическая организация. Исключительное внимание к звуковому составу слов, к изысканным созвучиям, ассонансам и аллитерациям, — общее свойство символистской поэзии. Но даже на этом общесимволистском фоне акустические качества стиха Анненского выделяются высшей степенью выразительности. Во многом благодаря тому, что звучание его лирики неотторжимо от движения смысла.

Первостепенная роль в звуковом ансамбле стихотворения принадлежит гласным «о» и «у» (ударным в словах заголовка). Характерно, что логические акценты в первой строфе приходятся именно на те слова, в которых ударными гласными попеременно оказываются эти два звука («тяжелый, темный», «мутно-лунны», «столько», «струны»). Ассонансы на «о» и «у» составляют пунктирный звуковой узор всего стихотворения и создают ощущение мучительно рождающейся гармонии, будто отбрасывая друг на друга свои фонетические тени. Благодаря двум «сольным» звуковым партиям стихотворение движется к своей эмоциональной кульминации в предпоследней строфе. Она, эта кульминация, подготовлена рифмой «довольно — больно» и последним в стихотворении всплеском фонетической активности звука «о» в цепочке слов «Смычок всё понял». На этом звуковом фоне итоговое сопряжение слов «музыка» и «мука» производит впечатление траурного контраста, поддержанного в финальной строфе семантикой слов «свечи» и «черный бархат».

Разнозвучие «о» и «у», получивших статус двух неслиянных голосов, тем выразительнее, что логика лирического сюжета заставляет взаимодействовать «носителей» этих голосов: смычок и струны. Предметная семантика резко противоречит фонетике. В то время как логика ситуации напоминает о том, что обязательным условием звучания является взаимодействие, слияние, — фонетическое несходство двух голосов будто противится этой логике. Реальный эпизод игры на скрипке (точнее, его звуковая имитация) в третьей и четвертой строфах отмечен новой, нейтральной по отношению к взаимодействующим голосам оркестровкой: наиболее ответственные слова связаны ассонансом на «а» и аллитерацией на «т» и «л» («ты та ли, тали»; «ластились», «ластясь, трепетали»). Это и есть краткий миг мечты, мимолетного миража, разрушаемого вернувшимся сознанием: понимание восстанавливает разнозвучие.

Возвращение к исходной ситуации одиночества, раздельности подчеркнуто в тексте стихотворения чередой многоточий. Сигнализируемые ими паузы готовят к финальной картине рассветной тишины.

Но дело не только в круглой дате. Блестящий представитель Серебряного века, "последний из царскосельских лебедей", как назвал его Н. Гумилёв, Анненский был и остаётся трагической фигурой в русской поэзии: не получил признания и славы в своём времени, не был понят и узнан при жизни. "А тот, кого учителем считаю,/ как тень прошёл и тени не оставил..." - сказала о нём Ахматова . Однако в этом поэте, далеко опередившим своих современников, уже угадывались будущие интонации Блока, Хлебникова, Маяковского, Пастернака. Владимир Корнилов писал об Анненском:

Пастернак, Маяковский, Ахматова
от стиха его шли и шалели,
от стиха его, скрытно-богатого,
как прозаики от "Шинели".

Этим в какой-то степени компенсировалась непризнанность Анненского при жизни - реваншем грядущих голосов в поэзии, в которых звучали его интонации, его ноты.
Филолог-эллинист по специальности, педагог по профессии, директор гимназии, член учёного комитета Министерства просвещения, чиновник, загруженный канцелярской работой, - наедине с собой он был поэтом.

Но в праздности моей рассыпаны мгновенья,
когда мучительны душе прикосновенья,
и я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай.
Я ощупью иду тогда своей дорогой.

Гимназисты обожали его (среди них были Николай Гумилёв, художник Юрий Анненков). Курсистки восторженно переписывали в тетрадки стихи своего учителя:

Ещё не царствует река,
но синий лёд она уж топит.
Ещё не тают облака,
но снежный кубок солнцем допит.

Через притворенную дверь
ты сердце шелестом тревожишь.
Ещё не любишь ты, но верь:
не полюбить уже не можешь.

Нерадостный поэт

Иннокентий Анненский считается представителем символизма в поэзии, но он был необычным символистом. Может быть, даже не вполне им был. Он не вмещался в русло этого течения. Поэзия Анненского при всей её интеллектуальной сложности и аллегоричности никогда не страдала невнятицей, оторванностью от жизненных реалий, чем грешат многие символисты. И ещё он отличался от них тем, что никогда не считал себя пупом земли, центром вселенной, и обида куклы была для него жалчей его собственной.
Эта тема кажется мне главной в его поэзии: жалость к людям. Она проявляется у Анненского не прямо, а как-то стыдливо, опосредованно, через жалость и сочувствие к вещи: к кукле, ради забавы брошенной в струю водопада, старой шарманке, "что никак не смелет злых обид ", выдыхающемуся воздушному шарику("всё ещё он тянет нитку и никак не кончит пытку "). Мы открываем в его стихах "вещный мир", больно и страстно сцепленный с человеческим существованием. Старая кукла, смычок и струны, шарманка, маятник и часы, "шар на нитке тёмно-алый" выступают в лирике Анненского не просто как образы, аллегории, а как соучастники и свидетели скрытого трагизма жизни. Человек жалеет вещь, и она отвечает ему взволнованно-страстным рассказом о его же, человека, страданиях, приоткрывая всю темноту и глубину муки - так глубоко, как Анненский, - до него и после него - не заглядывал ни один поэт.

Но когда б и понял старый вал,
что такая им с шарманкой участь,
разве б петь, кружась, он перестал,
оттого, что петь нельзя, не мучась?

Смычок всё понял. Он затих,
а в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
что людям музыкой казалось...

Вот уже век, как мы слышим эту мистическую музыку недосказанности человеческого сердца. Вся его поэзия - это летопись одинокой души человека. Но не нужно пугаться "мрачности" и всего того, что причиняет нам боль в искусстве. Есть такое прекрасное слово: "катарсис". Стихи Анненского дают нам пережить его.

Биография Иннокентия Анненского предельно скудна и незамысловата. Глубокая и сильная жизнь творилась в нём самом. Но и в этой несложной биографии были примечательные события, без знания которых не постигнуть ни его личности, ни творческого пути, ни странной судьбы поэта.
Закончив гимназию в 1875 году, он поступает в Петербургский университет на историко-филологический факультет, где избрал своей основной специальностью классическую филологию.

Ещё в гимназии он увлекался древними языками, потом греческой мифологией, римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он скоро ушёл в него с головой.

Из-за стеснённого материального положения Анненский был вынужден заниматься репетиторством. Он стал домашним учителем двух сыновей-подростков Надежды Хмара-Барщевской, вдовы, которая была старше его на 14 лет.

Разница в возрасте не помешала поэту пылко влюбиться. Он женится на ней и усыновляет её детей. Через год у них рождается сын. Однако эта женщина ничем не обогатила музу Анненского, не стала для него источником тех сильных переживаний, что вносили в жизнь других поэтов их подруги. Сергей Маковский рисует в своих воспоминаниях почти сатирический её портрет:

" Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями. Раз за чайным столом смотрю — одна бровь поползла кверху, и всё лицо её с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала. Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни?.. "

О семейной жизни Анненского нам известно очень мало. Сам он не писал ни мемуаров, ни дневников, и лишь в стихах изредка встречаются редкие отголоски этой жизни.
Вот как, например, в этом, одном из ранних его стихотворений:

Нежным баловнем мамаши
то большиться, то шалить...
И рассеянно из чаши
пену пить, а влагу лить...

Сил и дней гордясь избытком,
мимоходом, на лету
хмельно-розовым напитком
усыплять свою мечту.

Увидав, что невозможно
ни вернуться, ни забыть...
Пить поспешно, пить тревожно,
рядом с сыном, может быть,

под наплывом лет согнуться,
но, забыв и вкус вина...
По привычке всё тянуться
к чаше, выпитой до дна.

Он был хорош собой. Большие печальные глаза, немного припухлый рот, выдававший в нём мягкость и природную доброту. Чёрный шёлковый галстук он завязывал по-старомодному широким, двойным бантом. В его манерах — учтивых, галантных, предупредительных, было что-то от старинного века.

К творчеству он относился трогательно:

Но я люблю стихи — и чувства нет святей.
Так любит только мать и лишь больных детей.

Имена корифеев символизма гремели тогда не только благодаря их стихам, но и в значительной степени за счёт поведения поэтов, их образа жизни, творимой на глазах биографии и легенды. Анненский же, хоть и повторял не раз: "Первая задача поэта — выдумать себя ", сам себя выдумать не умел. Он был подлинным, и в стихах, и в жизни. А тогда это было немодным.

Я люблю на бледнеющей шири
в переливах растаявший свет...
Я люблю всё, чему в этом мире
ни созвучья, ни отклика нет.

Ему тоже не было отклика в этом мире. Эстеты восхищались изысканной формой стихов Анненского, не замечая, не слыша их мучительной человеческой драмы. Это всё равно что на крик боли удовлетворённо констатировать, что у человека прекрасные голосовые связки. Этой нравственной глухотой эстетов возмущался В.Ходасевич :

"Что кричит поэт — это его частное дело, в это они, как люди благовоспитанные, не вмешиваются. А между тем каждый его стих кричит о нестерпимом и безысходном ужасе жизни". "Ведь если вслушаться в неё — вся жизнь моя не жизнь, а мука" .

Одно из его стихотворений называется: "Мучительный сонет ":

Едва пчелиное гуденье замолчало,
уж ноющий комар приблизился, звеня...
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
тревожной пустоте оконченного дня?

Мне нужен талый снег под желтизной огня,
сквозь потное стекло светящего устало,
и чтобы прядь волос так близко от меня,
так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне нужно дымных туч с померкшей высоты,
круженья дымных туч, в которых нет былого,
полузакрытых глаз и музыки мечты,
и музыки мечты, ещё не знавшей слова...

О дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
чтоб мог я стать огнём или сгореть в огне!

М. Волошин писал об Анненском: "Это был нерадостный поэт" . Это действительно так. Мотив одиночества, отчаяния, тоски — один из главных у поэта. Он даже слово Тоска писал с большой буквы. Ажурный склад его души казался несовместимым с жестокими реалиями жизни.

В тоске безысходного круга
влачусь я постылым путём...

В своей статье "Что такое поэзия?" Анненский говорит: "Она — дитя смерти и отчаяния". Навязчивую мысль о смерти отмечал у него и Ходасевич, который назвал его "Иваном Ильичом русской поэзии". Неотвязная мысль о смерти была вызвана отчасти сердечной болезнью, которая постоянно держала поэта в ожидании конца, смерть могла настигнуть в любой момент. Но всё-таки трагизм его поэзии вряд ли проистекал от биографических причин (в частности, от болезни). Ходасевич слишком упростил пессимизм Анненского, объясняя его поэзию страхом перед смертью. Люди такого духовного склада не боятся физической смерти. Его страх — совсем иного, метафизического порядка.

Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака...
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
там всё, что прожито — желанья и тоска,
там всё, что близится — унылость и забвенье.

Как странно слиты сад и твердь
своим безмолвием суровым,
как ночь напоминает смерть
всем, даже выцветшим покровом.

Невозможно

Анненский боится смерти, но не меньше боится и жизни. И не знает: в жизнь ли ему спрятаться от смерти — или броситься в смерть, спасаясь от жизни. У него почти нет стихов о любви в обычном смысле, какие есть у Блока, Бальмонта, Брюсова. Есть стихи, обращённые к женщинам, большей частью нерадостные, печальные. Женский образ в них всегда зыбкий, бесплотный, не поддающийся портретному описанию. Тем не менее под ним нередко скрывался реальный прототип.
С Екатериной Мухиной Анненский познакомился вскоре после того, как получил назначение на должность директора в Царскосельской гимназии. Муж её, преподаватель истории нового искусства, был сослуживцем поэта. Историю их отношений можно представить в самых общих чертах — по письмам и стихам.
"Но что же скажу я Вам, дорогая, Господи, что я вложу, какую мысль, какой луч в Ваши открывшиеся мне навстречу, в Ваши ждущие глаза? "

Наяву ль и тебя ль безумно
и бездумно
я любил в томных тенях мая?
Припадая
к цветам сирени
лунной ночью, лунной ночью мая,
я твои ль целовал колени,
разжимая их и сжимая,
в тёмных тенях,
в тёмных тенях мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь моё страданье,
дорогая,
оттого, что нам нет свиданья
лунной ночью, лунной ночью мая.

Это стихотворение "Грёзы" Анненский напишет в вологодском поезде в ночь с 16 на 17 мая 1906 года. А через день, 19 мая, он отправит Мухиной уже из Вологды письмо, которое трудно определить иначе, как любовное, хотя о любви в нём не говорится ни слова:

" Дорогая моя, слышите ли Вы из Вашего далека, как мне скучно? Знаете ли Вы, что такое скука? Скука — это сознание, что не можешь уйти из клеточек словесного набора, от звеньев логических цепей, от навязчивых объятий этого "как все". Господи! Если бы хоть миг свободы, безумия... Если у Вас есть под руками цветок, не держите его, бросьте скорее. Он Вам солжёт. Он никогда не жил и не пил солнечных лучей. Дайте мне Вашу руку. Простимся ."

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
где с поцелуем жадной встречи
слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
за неприглядность их одежд?

Ты говоришь... Вот счастья бьётся
к цветку прильнувшее крыло,
но миг — и ввысь оно взовьётся
невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей
высокомерие сознанья,
милее мука, если в ней
есть тонкий яд воспоминанья.

Внутренне одинокий и осознающий трагизм своего одиночества, Анненский напряжённо искал выхода из него. Но не находил в себе сил для жизни. Он с безумной завистью и страхом смотрел на живую жизнь, проходившую стороной, и с горечью писал:

Любовь ведь светлая — она кристалл, эфир...
Моя ж — безлюбая, дрожит, как лошадь в мыле!
Ей — пир отравленный, мошеннический пир...

Это человек с раздвоенным сознанием, рефлектирующий, неуверенный в себе, мечтающий о счастье, но не решающийся на него, не признающий за собой на него права.

Даже в мае, когда разлиты
белой ночи над волнами тени,
там не чары весенней мечты,
там отрава бесплодных хотений.

Это целомудренно-пугливое сердце понимало любовь только как тоску по неосуществившемуся. Грустной нотой сожаления звучат многие стихи поэта, сожаления о неправильно прожитой жизни, в сущности, — непрожитой жизни.

Развившись, волос поредел.
Когда я молод был,
за стольких жить мой ум хотел,
что сам я жить забыл.

Любить хотел я, не любя,
страдать — но в стороне.
И сжёг я, молодость, тебя,
в безрадостном огне.

Сердце его было создано любящим и — как это свойственно людям глубоко чувствующим — стыдливо робким в своей нежности. Сам он шутливо называл его "сердцем лани". Небогатая внешними событиями, неяркая размеренная жизнь Анненского скрывала глубоко спрятанные страсти, лишь изредка вырывавшиеся наружу трагичными, полными боли стихами. Сейчас уже не вызывает сомнений, что поэт был страстно и тайно влюблён в жену старшего пасынка Ольгу Хмара-Барщевскую, часто и подолгу гостившую в Царском Селе. Это ей адресованы его строки:

И, лиловея и дробясь,
чтоб уверяло там сиянье,
что где-то есть не наша связь,
а лучезарное слиянье.

Сохранилось её письмо-исповедь, адресованное В.Розанову и написанное через 8 лет после смерти Анненского:

" Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Фёдоровича? Господи! Конечно, любила, люблю... Была ли я его "женой"? Увы, нет! Видите, я искренне говорю "увы", потому что не горжусь этим ни мгновения... Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... Его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в 20 веке? Дико? А вот — такие ли ещё сказки сочиняет жизнь?.. Он связи плотской не допустил... Но мы повенчали наши души..."

Документ этот всплыл чудом. Письма Анненского Ольга Хмара-Барщевская сожгла. Но в одном из стихотворений "Кипарисового ларца" под названием "Прерывистые строки" с подзаголовком "Разлука" Анненский прерывистым голосом, выдаваемым ломающимся ритмом, поведал об этой тайной любви, рисуя драму расставания на вокзале с любимой женщиной.

Этого быть не может,
это — подлог...
День так тянулся и дожит,
иль, не дожив, изнемог?
Этого быть не может...
С самых тех пор
в горле какой-то комок...
Вздор...
Этого быть не может.
Это — подлог.
Ну-с, проводил на поезд,
вернулся, и соло, да!
Здесь был её кольчатый пояс,
брошка лежала — звезда,
вечно открытая сумочка
без замка,
и так бесконечно мягка,
в прошивках красная думочка...
Зал...
Я нежное что-то сказал,
стали прощаться,
возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
склеены...
Оба мы были рассеяны,
оба такие холодные, мы...
Пальцы её в чёрной митенке тоже холодные...
"Ну, прощай до зимы.
Только не той, и не другой,
и не ещё — после другой...
Я ж, дорогой, ведь не свободная..."
— Знаю, что ты — в застенке...
После она
плакала тихо у стенки
и стала бумажно-бледна...
Кончить бы злую игру...
Что ж бы ещё?
Губы хотели любить горячо,
а на ветру
лишь улыбались тоскливо...
Что-то в них было застыло, даже мертво...
Господи, я и не знал, до чего она некрасива...

Теперь очевидно, что волшебные строки Анненского, написанные за шесть дней до смерти, про дальние руки — о ней:

Мои вы, о дальние руки,
ваш сладостно-сильный зажим
я выносил в холоде скуки,
я счастьем обвеян чужим.

Но знаю...дремотно хмелея,
я брошу волшебную нить,
и мне будут сниться, алмея,
слова, чтоб тебя оскорбить.

(Позже под впечатлением этого стихотворения Блок напишет свои строчки, где слышен тот же мотив:

О, эти дальние руки!
В тусклое это житьё
очарованье своё
вносишь ты даже в разлуке.)

А окружающие думали: человек в футляре. Герой из чеховских сумерек. Персонаж без поступков, личность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем. Но с какой силой вырывается порой из его строф голос именно любви, в таких, например, стихах, как "Трилистник соблазна", или "Трилистник лунный", или "Струя резеды в тёмном вагоне":

Так беззвучна, черна и тепла
резедой напоённая мгла...
В голубых фонарях,
меж листов, на ветвях,
без числа
восковые сиянья плывут.
И в саду
как в бреду
хризантемы цветут...
Пока свечи плывут
и левкои живут,
пока дышит во сне резеда —
здесь ни мук, ни греха, ни стыда...

Вот она, эта эротика Анненского, недоговорённая, но так много говорящая:

В марте

Позабудь соловья на душистых цветах,
только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
ярко-чёрную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
только раз и желала она —
только раз напоил её март огневой,
да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли
не могли мы завистливых глаз...
И, дрожа, поскорее из сада ушли...
Только раз... в этот раз...

В цикле стихов о поэтах у меня есть стихотворение об Анненском, в котором я нарисовала его портрет, каким он мне виделся:

Нерадостный поэт. Тишайший, осторожный,
одной мечтой к звезде единственной влеком...
И было для него вовеки невозможно —
что для обычных душ бездумно и легко.

Как он боялся жить, давя в себе природу,
гася в себе всё то, что мучает и жжёт.
"О, если б только миг — безумья и свободы!"
"Но бросьте Ваш цветок. Я знаю, он солжёт".

Безлюбая любовь. Ночные излиянья.
Всё трепетно хранил сандаловый ларец.
О, то была не связь — лучистое слиянье,
сияние теней, венчание сердец...

И поглотила жизнь божественная смута.
А пасынка жена, которую любить
не смел, в письме потом признается кому-то:
"Была ль "женой"? Увы. Не смог переступить".

Невозможность осуществления мечты, надежд поэт возводит в ранг творческой силы, делает своей печальной привилегией. Самоограничение, самообуздание, отречение почти от всего, чем манит белый свет — вот сквозная линия судьбы и творчества И.Анненского. Поэт творит красоту иллюзии. Оттого и прекрасно, что невозможно: Невозможно — тоже с большой буквы, как и Тоска.
Ключевым для своего лиризма Аннеский назвал стихотворение "Невозможно" — это как бы апофеоз этой темы, ведь любовь в его стихах — всегда "недопетое", подавленное чувство. "Невозможно" — элегическое стихотворение, печальное и светлое, посвящается его заглавному слову и сочетает в себе три мотива: мотив любви, смерти и поэзии. Обращаясь к этому слову, поэт говорит:

Не познав, я в себе уж любил
эти в бархат ушедшие звуки:
мне являлись мерцанья могил
и сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
перед первой угрозой забвенья,
этих "в", этих "з", этих "эм"
различить я умел дуновенья.

Если слово за словом, что цвет,
упадая, белеет тревожно,
не печальных меж павшими нет,
но люблю я одно — "Невозможно".

Стоит здесь привести слова Ю. Нагибина :

"Анненский, как никто, должен был ощущать многозначное слово "невозможно", ибо для него существующее было полно запретов. Но это же слово служит и для обозначения высших степеней восторга, любви и боли, всех напряжений души. И что-то ещё в этом слове остаётся тайной поэта, и проникнуть в неё невозможно".

Смерть на вокзале

13 декабря (30 ноября) 1909 года Иннокентий Анненский скоропостижно умер от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала.

Незадолго до этого он подал прошение об отставке. 35 лет отдал Анненский делу отечественного просвещения, но служба эта всегда тяготила его, он мечтал о начале новой литературной жизни, свободной от бумаг, от нудных разъездов по непролазной Вологодчине и Оленецкому краю, когда можно будет наконец быть поэтом, а не поэтом-чиновником, маскирующим главное в себе. Но этим мечтам не суждено было осуществиться.
В тот вечер в обществе классической филологии был назначен его доклад, и кроме того он ещё обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед отъездом в Царском на их вечеринке. Курсистки долго ждали Анненского. Ждали и после того, как им разрешили разойтись по домам. Почти все они были влюблены в красивого меланхоличного педагога, о котором им было известно, что он пишет стихи, и у многих эти стихи были переписаны в альбомы. Они прождали около двух часов, а потом появился расстроенный директор и сказал, что Инокентий Фёдорович уже больше никогда не придёт...
Первым о смерти Анненского узнал Блок , который был в тот вечер на Варшавском вокзале — ехал к умирающему отцу в Варшаву. И услышал, как сказал об этом один железнодорожник другому — весело, как о каком-то курьёзе... И Блок зло произнёс вслух, громко и отчётливо: «Ну вот, ещё одного проморгали...»

Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.

И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму...

Анненского хоронили 4 декабря 1909 года на Казанском кладбище Царского села. Хоронили не как великого поэта, а как генерала, статского советника. В газетных заметках о его смерти поэзия вообще не упоминалась. Лишь Корней Чуковский проницательно заметил: «Как будут смеяться потом те, кто поймут твои книги, узнав, что когда-то, в день твоей смерти, в огромной стране вспомнили только твой чин, а богатых даров поэтической души не только не приняли, но даже и не заметил никто, - мой милый, мой бедный действительный статский советник...»
Отпевание вышло неожиданно многолюдным. Его любила учащаяся молодёжь, собор был битком набит учениками и ученицами всех возрастов. Он лежал в гробу торжественный, официальный, в генеральском сюртуке министерства народного просвещения, и это казалось последней насмешкой над ним — поэтом.

Талый снег налетал и слетал,
Разгораясь, румянились щеки,
Я не думал, что месяц так мал
И что тучи так дымно-далеки...

Я уйду, ни о чем не спросив,
Потому что мой вынулся жребий,
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.

Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлен самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.

Его душа

Мало кто знает, что у Анненского есть ещё стихотворения в прозе, которые ничем не уступают тургеневским. Одно из них называется «Моя душа». Там он описывает собственную душу, увиденную им во сне. Душа была в образе носильщика, который тащил на себе огромный тюк, сгибаясь под этой тяжестью.
«...И долго, долго душа будет в дороге, и будет она грезить, а грезя, покорно колотиться по грязным рытвинам никогда не просыхающего чернозёма... Один, два таких пути, и мешок отслужил. Да и довольно... В самом деле — кому и с какой стати служил он?.. Мою судьбу трогательно опишут в назидательной книжке в 3 копейки серебра. Опишут судьбу бедного отслужившего людям мешка из податливой парусины. А ведь этот мешок был душою поэта — и вся вина этой души заключалась только в том, что кто-то и где-то осудил её жить чужими жизнями, жить всяким дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не замечать при этом, что её в то же самое время изнашивает собственная, уже ни с кем не делимая мука».

Прошли годы. Иннокентий Анненский прошёл самое ужасное испытание — испытание забвением, его не просто забыли, его не помнили. Однако почти в каждом крупном русском поэте 20 века жил Иннокентий Анненский, жил и влиял на качество жизни и мысли. Тишайший, глубинный мир Анненского, знак его стиха оставлен и на поэзии Ахматовой, и Пастернака, он был одним из самых близких поэтов А. Тарковского, А. Кушнера. Оправдались его слова, сказанные в письме к другу: «Работаю исключительно для будущего». И оказалось, что этот мнимый неудачник — счастливейший из счастливых: своей жизнью и творчеством он победил время. Это удаётся единицам.

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Хочется сказать, чуть изменив его стихи: «Не потому, что от него светло, а потому, что с ним не надо света».

Судьба поэта Анненского Инокентия Федоровича (1855-1909) уникальна в своем роде. Он издал свой первый поэтический сборник (и единственный при жизни) в возрасте 49 лет под псевдонимом Ник. Т-о.

Поэт поначалу собирался озаглавить книгу "Из пещеры Полифема" и выбрать псевдоним Утис, означающий в переводе с греческого "никто" (Одиссей так представился циклопу Полифему). Позднее сборник получил название "Тихие песни". Александр Блок, который не знал, кем был автор книги, посчитал сомнительной такую анонимность. Он писал, что поэт как будто хоронит лицо под маской, которая заставила его затеряться среди множества книг. Возможно, в этой скромной затерянности следует искать слишком уж "болезненный надрыв"?

Происхождение поэта, юные годы

Будущий поэт появился на свет в Омске. Родители его (см. на фото ниже) вскоре перебрались в Петербург. Иннокентий Анненский в автобиографии сообщал, что детство его прошло в среде, в которой соединялись помещичьи и бюрократические элементы. Он с юных лет любил заниматься словесностью и историей, ощущал антипатию ко всему банально-ясному и элементарному.

Первые стихи

Иннокентий Анненский стихи начал писать довольно рано. Поскольку понятие "символизм" в 1870-е годы было еще неизвестно ему, он считал себя мистиком. Анненского привлекал "религиозный жанр" Б. Э. Мурильо, испанского художника 17-го века. Он старался этот жанр "оформлять словами".

Молодой поэт, следуя совету старшего брата, который был известным публицистом и экономистом (Н. Ф. Анненский), решил, что до 30 лет не стоит публиковаться. Поэтому поэтические опыты его не были предназначены для печати. Иннокентий Анненский стихотворения писал для того, чтобы отточить свое мастерство и заявить о себе уже в качестве зрелого поэта.

Обучение в университете

Изучение античности и древних языков в университетские годы на время вытеснило сочинительство. Как признавался Иннокентий Анненский, в эти годы он не писал ничего, кроме диссертаций. "Педагогически-административная" деятельность началась после университета. По мнению коллег-античников, она отвлекала Иннокентия Федоровича от научных занятий. А сочувствующие его поэзии полагали, что она мешала творчеству.

Дебют в качестве критика

Иннокентий Анненский дебютировал в печати как критик. Он опубликовал в 1880-1890-е годы целый ряд статей, посвященных главным образом русской литературе 19-го века. В 1906 году появилась первая "Книга отражений", а в 1909-м - вторая. Это собрание критики, которое отличается импрессионистичностью восприятия, уайльдовским субъективизмом и ассоциативно-образными настроениями. Иннокентий Федорович подчеркивал, что он лишь читатель, а вовсе не критик.

Переводы французских поэтов

Анненский-поэт своими предтечами считал французских символистов, которых охотно и много переводил. Кроме обогащения языка их заслугу он видел также в повышении эстетической чувствительности, в том, что они увеличили шкалу художественных ощущений. Значительный раздел первого сборника стихов Анненского составили переводы французских поэтов. Из русских ближе всего Иннокентию Федоровичу был К. Д. Бальмонт, который вызывал благоговение у автора "Тихих песен". Анненский высоко ценил музыкальность и "новую гибкость" его поэтического языка.

Публикации в символистской прессе

Иннокентий Анненский вел довольно уединенную литературную жизнь. В период натиска и бури он не отстаивал право на существование "нового" искусства. Не участвовал Анненский и в дальнейших внутрисимволистских спорах.

К 1906 году относятся первые публикации Иннокентия Федоровича в символистской прессе (журнал "Перевал"). Фактически его вхождение в символистскую среду состоялось только в последний год жизни.

Последние годы

Критик и поэт Иннокентий Анненский выступал с лекциями в "Поэтической академии". Он также являлся членом "Общества ревнителей художественного слова", которое действовало при журнале "Аполлон". На страницах этого журнала Анненский опубликовал статью, которую можно назвать программной, - "О современном лиризме".

Посмертный культ, "Кипарисовый ларец"

Широкий резонанс в кругах символистов вызвала его скоропостижная смерть. У Царскосельского вокзала умер Иннокентий Анненский. Биография его завершилась, однако творческая судьба после смерти получила дальнейшее развитие. В среде молодых поэтов, близких к "Аполлону" (в основном акмеистической ориентации, которые упрекали символистов за невнимание к Анненскому), начал складываться его посмертный культ. Через 4 месяца после смерти Иннокентия Федоровича вышел второй сборник его стихов. Сын поэта, В. И. Анненский-Кривич, который стал его биографом, комментатором и редактором, завершил подготовку "Кипарисового ларца" (сборник был назван так потому, что рукописи Анненского хранились в кипарисовой шкатулке). Есть основания считать, что авторской воле отца он следовал не всегда пунктуально.

Иннокентий Анненский, стихи которого при жизни не пользовались большой популярностью, с выходом "Кипарисового ларца" обрел заслуженную славу. Блок писал, что эта книга проникает глубоко в сердце и объясняет ему многое о нем самом. Брюсов, который и раньше обратил внимание на "свежесть" оборотов, сравнений, эпитетов и даже просто слов, которые были выбраны в сборнике "Тихие песни", отметил уже как несомненное достоинство невозможность угадать у Иннокентия Федоровича двух следующих строф по первым двум стихам и конец произведения по его началу. Кривич в 1923 году опубликовал в сборнике под названием "Посмертные стихи Ин. Анненского", оставшиеся тексты поэта.

Своеобразие

Лирический герой его - человек, который разгадывает "постылый ребус бытия". Анненский подвергает тщательному анализу "я" человека, которое хотело бы быть целым миром, разлиться, раствориться в нем, и которое замучено сознанием неизбежного конца, безысходного одиночества и бесцельного существования.

Стихам Анненского неповторимое своеобразие придает "лукавая ирония". По словам В. Брюсова, она стала вторым лицом Иннокентия Федоровича как поэта. Манера письма автора "Кипарисового ларца" и "Тихих песен" - резко импрессионистическая. Ассоциативным символизмом назвал ее Анненский считал, что поэзия не изображает. Она лишь намекает читателю на то, что нельзя выразить словами.

Сегодня творчество Инокентия Федоровича получило заслуженную известность. В школьную программу включен такой поэт, как Иннокентий Анненский. "Среди миров", анализ которого задают проводить школьникам, - пожалуй, самое известное его стихотворение. Заметим также, что кроме стихов он написал четыре пьесы в духе Еврипида на сюжеты его утерянных трагедий.

4. Иннокентий Анненский

Анненского до сих пор читают

Сегодня мы с вами будем говорить об Иннокентии Федоровиче Анненском, поэте символисте, который, наряду с Блоком, остается, пожалуй, самым читаемым сейчас и сегодня, востребованным сегодняшним читателем автором. Все признают исторические заслуги стихов Брюсова или Бальмонта, но читателей у них сегодня не очень много, а вот Анненского до сих пор читают.

Сравнение с Блоком

При этом удобно сопоставлять с Блоком Анненского по принципу контраста. Мы с вами говорили о том, что для Блока важнейшей идеей является идея пути, и, соответственно, его трилогия трехтомная и его книги составлены по хронологическому принципу. Анненский составлял свои книги совершенно по-другому, и мы сегодня об этом поговорим, это очень важно для его понимания. Блок был чрезвычайно популярен при своей жизни. Как известно, его фотографии продавались в книжных магазинах как открытки.

Анненского никто не знал. Можете даже сейчас себя проверить: представьте себе внешность Анненского – не уверен, что вы с легкостью это сделаете. Однако, еще раз повторяю, популярность Анненского не сопоставима с популярностью Блока, но может к ней приближаться и, более того, Анненский очень сильно повлиял, может даже больше чем Блок, на последующее поколение поэтов. Это одна из его важных ролей. Именно то, что он сделал в поэзии оказалось для последующего поколения очень важным.

Ахматова об Анненском

Анна Ахматова, неутомимая пропагандистка творчества Анненского, писала о нем так: «Меж тем, как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И, если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное «Деду Лиду ладили…» у Хлебникова, свой раешник («Шарики») у Маяковского и т.д. Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни… Борис Леонидович Пастернак <…> категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его творчестве… С Осипом (Ахматова имеет в виду Мандельштама, конечно) я говорила об Анненском несколько раз. И он говорил об Анненском с неизменным пиэтетом. Знала ли Анненского Марина Цветаева, не знаю. Любовь и преклонение перед Учителем и в стихах и в прозе Гумилева» .

Ахматова называет имена главных постсимволистских поэтов, как поэтов акмеистов или близких к акмеизму: Мандельштама, свое, Гумилева, так и футуристов: Хлебникова, Пастернака и Маяковского.

Она, ревниво относившаяся к Цветаевой, соответственно, говорит, что Цветаева, может быть, Анненского не читала, но мы еще попробуем увидеть, что, на самом деле, Цветаева Анненского читала и очень внимательно.

Соответственно, мы с вами попробуем понять, в чем же состояло своеобразие поэзии Анненского. Что в нем было, что в его поэтической манере предсказывало манеру поэтов символистов.

Биография

Сначала очень коротко давайте поговорим о его биографии. Он старше многих из старших символистов. Родился он в 1855 году, в Сибири. Детство провел в народнической семье.

Брат его, Николай Федорович Анненский, был очень известным деятелем-народником. Соответственно, с одной стороны, Анненский от него воспринял интерес к этим темам, и, скажем, одно из самых известных стихотворений Анненского «Старые эстонки» можно, в том числе, воспринимать и как социальное стихотворение. С другой стороны, он, как часто это бывает с младшими братьями, отталкивался от того, что навязывал ему старший брат, и стихи его социальные важны, но они единичные.

Первоначально, главными сферами его деятельности были две: он был известным педагогом и достиг довольно больших высот на этом поприще, в частности, в 1895 – 1906 годах он был директором гимназии в Царском Селе, той самой гимназии, где учился Гумилев, и Ахматова, когда она говорит об Анненском как об учителе Гумилева, имеет в виду, конечно, и поэзию, но она также и самое буквальное учительство.

У Гумилева есть замечательное стихотворение памяти Анненского, где он вспоминает как он приходит в кабинет к Анненскому. В этом самом кабинете он видит бюст Еврипида. И это тоже не случайно, поскольку Анненский был одним из самых известных переводчиков античных авторов, и главным его подвигом был перевод всего Еврипида. До сих пор мы читаем Еврипида, преимущественно, именно в переводах Иннокентия Федоровича Анненского.

Стихи он начал писать довольно рано, но, при этом, их не печатали. Свою первую книгу самостоятельных стихов он выпустил незадолго до смерти. Она называлась характерным образом – «Тихие песни». Она была выпущена в 1904 году и была подписана псевдонимом, несколько претенциозным псевдонимом. Он подписал ее Ник. Т-о. – Николай Тимошенко, предположим.

Этот псевдоним показался смешным и претенциозным рецензентам, среди которых были Блок и Брюсов. Характерно, что они написали про Анненского (они не знали кто автор этой книги) как про талантливого начинающего поэта, хлопали его по плечу, между тем, Анненский был старше обоих.

Нужно сразу сказать, это будет важно в дальнейшем, что, с одной стороны, этот псевдоним кажется самоумаляющим – Никто – с другой стороны, «античник» Анненский, разумеется, помнил о том, что Никто – так себя называет Улисс, так себя называет Одиссей в пещере у циклопа Полифема. Соответственно, это было уничижение паче гордости. С одной стороны, я – никто, вы меня не знаете и вряд ли узнаете, с другой стороны, Одиссей, как мы знаем, один из главных греческих героев.

Я сказал уже о том, что Анненский был директором гимназии до 1906 года. Почему он перестал им быть? Потому что он сочувственно отнесся к тем ученикам, которые принимали участие в революции 1905 года (здесь может быть опять сказываются народнические корни его). Дальше у него будут всякие неприятности, и директором гимназии он быть перестает.

А на белый свет, на белый литературный свет петербуржский он вытащен, отчасти, при участии Гумилева в 1909 году, когда был создан журнал «Аполлон», противостоявший символистским изданиям, сам себя противопоставивший символистским изданиям, и одним из важных людей в нем, определяющих политику этого журнала стал Николай Степанович Гумилев. Гумилев Анненского привлек к участию в «Аполлоне». Анненский напечатал там большую статью, напечатал несколько своих стихотворений. Казалось, что начинается новый период его творчества. Он был признан, он спорил, полемизировал с главными теоретиками символизма, с такими, например, как Вячеслав Иванов.

Но, внезапно, Анненский умер, символической смертью, можно так сказать, на ступенях вокзала, дожидаясь поезда, который ехал в Царское Село. В течение некоторого времени тело не могли опознать, у него не было никаких документов. Почему я сказал, что это смерть символическая? Потому что трагизм, бессмысленность жизни, сложность жизни, непонятность жизни – это, пожалуй, главная тема Анненского.

Формула творчества

Если пытаться, как мы это делаем и будем делать дальше, искать какую-то короткую формулу для того, чтобы определить поэзию Анненского, то я бы предложил формулу – поэзия болезненных сцеплений. Как немногие поэты своего поколения он ощущал, что все предметы, окружающие нас, все явления связаны какой-то непонятной зловещей связью. Все время возникает тема сцеплений, образ паутины и другие подобные мотивы. Кто эту связь организовал, кто так устроил человеческую жизнь – непонятно. Человеку или предмету, потому что предметы в стихах Анненского играют такую же роль как люди, остается только барахтаться в этой паутине, в цепочке этих связей.

Вторая книга, главная книга Иннокентия Анненского, вышедшая посмертно, называлась «Кипарисовый ларец». Вышла она в 1910 году, почти через год после смерти. Подготовил ее его сын. Она, как кажется, представляла собой модель миропонимания Анненского.

Книга стихов как особая категория поэзии модернизма

Нужно сказать, что такая категория как книга стихов для модернистов была очень важной. Еще Баратынский, один из главных предшественников символистов, одним из первых составил свою книгу так, что она представляла собой сложное единство, она называлась «Сумерки».

Далее Брюсов и его коллеги внедрили в сознание русского читателя представление о книге как о главном жанре, сверхжанре русской поэзии, настолько важном, что книга стихов в эту эпоху становится более существенным жанром чем поэма, не говоря уже о романе в стихах. Репутации поэтов, во многом, ставились под сомнение или укреплялись после выхода очередной поэтической книги. На книгу символисты смотрели как на модель мира.

«Кипарисовый ларец»

Анненский сложным образом устроил свою книгу «Кипарисовый ларец». Ее название энигматично и загадочно. Это название с отброшенным ключом. Смысл его в полной мере может понять тот, кто знает (это опять предметное название) – в ларце из кипариса Анненский хранил свои рукописи, свои стихотворения. Напомним, что кипарис в античной традиции – это дерево смерти, поэтому зловещий оттенок здесь тоже оказывается важен. Книга устроена следующим образом. Она состоит из трех разделов:

1. «Трилистники». Стихотворения группируются под общими названиями по три, как листы в трилистнике.
2. «Складни». Стихотворения группируются по два.
3. «Разметанные листы». Анненский объединил в этот раздел самые разные свои стихотворения.

Каждый мотив, каждое слово существовали в каком-то контексте стихотворения и существовали в каком-то контексте «трилистника» или «складня». Кроме того, между собой были связаны мотивными перекличками и «трилистники». Сам этот раздел, в свою очередь, был связан мотивными перекличками с разделом «Складни» или с разделом «Разметанные листы». Если попробовать эти связи нарисовать, то мы увидим, что книга представляет собой бесконечное переплетение разнообразных мотивов. Это отражало миропонимание, мироощущение Анненского.

Стихотворения разделялись по «трилистникам», «складням» или входили в раздел «Разметанные листы» не хронологически. В отличие от Блока, Анненский не выстраивал свои стихотворения хронологически. Ему не важно было представление о своем поэтическом пути. Важно было показать, как тематически сложно переплетаются его тексты. Это для последующих поэтов стало очень важным.

Так революционно как Анненский никто больше не составлял свои книги, но прихотливое устройство книг характерно и для более младшего поколения. Кроме того, та роль, которую у Анненского играют предметы, вещи, она, во многом, предсказывала поиски более младших поэтов: акмеисты, для которых вещь и предмет были очень важны. Или Пастернак, мир которого переполнен предметами и вещами. Это, во многом, шло от Анненского.

Психологизм и влияние французских символистов

Еще одним важным свойством поэтики Анненского был психологизм. Здесь следует отметить, что Анненский себя символистом почти никогда не называл. Если он и ориентировался на символистов, то на символистов не русских, а французских. Когда мы говорим о старших символистах, мы, конечно, вспоминаем западных символистов. Когда мы говорили о Брюсове, мы вспоминали Верлена и Бодлера. Когда же мы говорим об Анненском, нужно вспоминать об одном из самых энигматических и загадочных символистах – Малларме. Именно его системы поэтические, именно его загадочность и его психологизм, проявленный через предметы, оказываются существенными для Анненского, который его переводил.

Стихотворение «Черная весна» («Тает»)

Попробуем перейти к анализу конкретного стихотворения, к разбору конкретного текста. Это будет стихотворение «Черная весна» («Тает»). Датировано 29 марта 1906 года, Тотьма (это маленький городок под Вологдой), куда Анненского послали с инспекцией после того, как он перестал быть директором гимназии. Это стихотворение вошло в «трилистник весенний», то есть было три стихотворения первым из которых была «Черная весна». Для начала вспомним текст:

Чёрная весна (Тает)

Под гулы меди – гробовой Творился перенос, И, жутко задран, восковой Глядел из гроба нос.

Дыханья, что ли, он хотел Туда, в пустую грудь?.. Последний снег был темно-бел, И тяжек рыхлый путь,

И только изморось, мутна, На тление лилась, Да тупо черная весна Глядела в студень глаз –

С облезлых крыш, из бурых ям, С позеленелых лиц. А там, по мертвенным полям, С разбухших крыльев птиц...

О люди! Тяжек жизни след По рытвинам путей, Но ничего печальней нет, Как встреча двух смертей.

Анализ стихотворения «Черная весна» («Тает»)

Тема этого стихотворения может быть сформулирована идеально, цитатой из самого Анненского, которую Лидия Яковлевна Гинзбург (еще один замечательный филолог) вспомнила, когда писала об Анненском.

Анненский, впрочем, говорит это не о себе, а о Константине Бальмонте, и говорит он так: «Я среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием». Так Анненский определяет поэтический мир Бальмонта, но относится это больше к его собственному миру.

В стихотворении, которое мы только что прочли и начали разбирать, как раз и описывается это Я среди природы, больно с ней сцепленное. Кончина человека у Анненского рифмуется с кончиной зимы. Смерть индивидуальная проецируется в объективное окружение, она «растекается», «растворяется» в смерти зимы, в смерти природы.

Разительное сходство стихотворения с формулой Анненского, которую он употребил к творчеству Бальмонта, отчетливо указывает на тот смысловой комплекс мотивов, который в этом стихотворении старательно обходится. Напомню, что в цитате – «Я среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием» – это кем-то очень важно для цитаты. Однако, в стихотворении своем Анненский сознательно об этом ком-то, о Боге не говорит ни слова.

При этом его стихотворение начинается многообещающе, со строк: «Под гулы меди - гробовой // Творился перенос…» – речь идет, конечно, о церковном звоне. В Тотьме, действительно, было очень много церквей. Казалось бы, от этого следует перейти дальше к разговору о месте Бога в этой встрече человека и природы, умершего человека и умирающей зимы. Тем более, что 29 марта (этим днем датируется стихотворение) – это день, приходящийся на Великий пост, и об этом читатель Анненского должен помнить. На 29 марта пришлась и Еврейская Пасха, но это было не очень важно, об этом Анненский мог не знать.

Стихотворение «Вербная неделя»

Спустя год после «Черной весны», 14 апреля 1907 года, Анненский напишет стихотворение, которое будет называться «Вербная неделя». Уже из названия его понятно, что оно будет связано с темой Великого поста. В этом стихотворении будет мимоходом упоминаться об одном из самых светлых событий Великого поста – о том как Христос воскресил Лазаря. Мы помним, что этот мотив многократно использовался в литературе.

Мы помним, что в «Преступлении и наказании» одна из главных сцен – это чтение Соней Раскольникову фрагмента о воскресении Лазаря. И вот Анненский тоже написал про это стихотворение. Давайте посмотрим, что это за стихотворение и как он это событие описывает:

Вербная неделя

В желтый сумрак мертвого апреля, Попрощавшись с звездною пустыней, Уплывала Вербная неделя На последней, на погиблой снежной льдине;

Уплывала в дымах благовонных, В замираньи звонов похоронных, От икон с глубокими глазами И от Лазарей, забытых в черной яме.

Стал высоко белый месяц на ущербе, И за всех, чья жизнь невозвратима, Плыли жаркие слезы по вербе На румяные щеки херувима.

Сравнение стихотворений «Вербная неделя» и «Черная весна»

Мы видим, что ключевые мотивы этого стихотворения перекликаются так отчетливо и так явственно, что эти стихотворения можно было бы назвать, как Мандельштам позднее говорил, «стихотворениями-двойчатками». И в том стихотворении, и в этом, изображается смерть зимы. И в том, и в этом, она представлена, как обычно у Анненского, предметным мотивом. В этом стихотворении: «На последней, на погиблой снежной льдине». Вновь эта смерть сопровождается погребальными церковными колоколами: «В замираньи звонов похоронных». В предыдущем стихотворении: «Под гулы меди – гробовой». Вновь эта смерть сцепляется со смертью человека, только теперь это не аноним и кто-то неизвестный, как в том стихотворении, а «забытый в черной яме» Лазарь (в предыдущем стихотворении также есть мотив ямы: «из бурых ям»). И жизнь этого Лазаря оказывается невозвратима.

То есть, читая стихотворение «Вербная неделя», мы можем предположить, почему из стихотворения «Черная весна» убраны, элиминированы религиозные мотивы. Если Лазарь не воскрес, то и сцепление кем-то человека с природой оказывается поистине бесцельным. Следовательно, и на свидании двух смертей, пусть и состоявшемся во время Великого поста, этот кто-то, Бог – лишний.

«Не воскресение, а истлевший труп Лазаря видит Анненский в ликах весны» – это цитата, так писал о стихотворении «Вербная неделя» уже упоминавшийся нами Максимилиан Волошин. Впрочем, и к воскресению Анненский в своих стихах относится не слишком благожелательно. Напомним, что уже в процитированной выше статье «Бальмонт-лирик», с горечью говорится: «Я в кошмаре возвратов» – то есть, постоянные возвраты Я, постоянные возвращения Я.

А в одном из самых известных стихотворений – «То было на Валлен-Коски» , рассказывается о «воскресении» куклы, которую для развлечения, на потеху туристам, методично вылавливают из водопада и снова потом в него бросают: «Спасенье ее неизменно для новых и новых мук».

Цикл бесконечных умираний в «Трилистнике весеннем»

Тут самое время обратить внимание на неакцентированную, но очень существенную разницу между смертью зимы и смертью человека, изображенными в «трилистнике весеннем». В первом стихотворении, которое мы сейчас разбирали – «Черная весна», описывается смерть человека и смерть зимы, а дальше, в стихотворении «Призраки» описывается уже смерть весны:

Зеленый призрак куста сирени Прильнул к окну... Уйдите, тени, оставьте, тени, Со мной одну... Она недвижна, она немая, С следами слез, С двумя кистями сиреней мая В извивах кос...

Эти майские косы показывают, что умирает весна, а потом умрет лето, а потом осень, а потом снова зима. Трагическое кольцо, цикл бесконечных умираний – так описывает Анненский смену времен года.

Прямой путь покойника

Что же касается жизненного и посмертного пути человека, то он, во всяком случае в «Черной весне», описывается не как циклический, а как линейный. По-видимому, для Анненского это было очень важно, потому что в первых четырех строфах его стихотворения и вплоть до финальной сентенции, финальной пятой строфы, разнообразными средствами воспроизводится прямой, не циклический, а прямой путь покойника со ступеней церкви до кладбища.

Тема линейного движения начата уже во второй строке «Черной весны», начата со слова «перенос»: «Под гулы меди – гробовой Творился перенос». Тема переноса синтаксически поддержана в стихотворении анжамбеманом : «под гулы меди – гробовой» – это в одной строке, а «перенос» – это начало следующей строки. А дальше, от строфы к строфе, Анненский тоже двигается с помощью переносов-загадок.

Почему в облике покойника акцентируется именно нос? – это загадка последний строки первой строфы. Потому что с ним, естественным образом, связывается страшная тема дыхания, которого не хватает уже мертвому человеку – так отвечают первые две строки второй строфы. Переход – вопрос в финале одной строфы, ответ в начале другой строфы.

Зачем в третей строке второй строфы упоминается про снег, который был темно-бел? Затем, – отвечает вторая строка третьей строфы, – что это готовит образ встречи тления человека с тлением зимы, воплощенным как раз в строке о последнем темно-белом снеге. Темно-белый снег вокруг и тление человека рифмуется, выравнивается таким образом.

И, наконец, на стыке третьей и четвертой строф прием переноса просто обнажается. Откуда черная весна глядела в студень глаз покойника? – Спрашивает себя читатель в двух финальных строках третьей строфы. Отовсюду! – Отвечает вся четвертая строфа, а точнее говоря:

С облезлых крыш, из бурых ям, С позеленевших лиц. А там, по мертвенным полям, С разбухших крыльев птиц...

Этот прием переноса, или можно назвать его приемом «подхвата», позволяет читателю почти визуально наблюдать за прямым и неуклонным движением человека и тела человека к кладбищу по заранее предопределенному, проложенному не один раз, пути. Отсюда и возникает «по рытвинам путей». Не единожды по нему движется человек, а каждый человек движется по этому пути, и даже колеса пробили рытвины в нем. В одной из точек этого пути единожды умирающий человек и встречается с бесконечно умирающим и воскресающим для новых и новых мук временем года.

«Упоминательная клавиатура» Анненского: Ф.И. Тютчев

Внимательное чтение этого стихотворения позволяет нам не только поговорить об основных принципах поэтики Анненского, о том как Анненский видит окружающий мир, но также коротко пробежаться по, как говорил Мандельштам, «упоминательной клавиатуре» Анненского, то есть поговорить о тех главных русских писателях и поэтах, которые были для Анненского существенны.

Первое из имен, которое нам вспоминается это имя Федора Иванович Тютчева. Анненский использует в своем стихотворении устойчивый топос, еще античный топос: весна – время рассвета, зима – время смерти, но, кажется, любой гимназист в то время, любой школьник бывший в наше время не может не вспомнить о знаменитом стихотворении Тютчева 1836 года:

Зима недаром злится, Прошла её пора – Весна в окно стучится И гонит со двора.

И всё засуетилось, Всё нудит Зиму вон – И жаворонки в небе Уж подняли трезвон.

Зима еще хлопочет И на Весну ворчит. Та ей в глаза хохочет И пуще лишь шумит...

Взбесилась ведьма злая И, снегу захватя, Пустила, убегая, В прекрасное дитя...

Весне и горя мало: Умылася в снегу И лишь румяней стала Наперекор врагу.

Мы видим, как Анненский меняет одни полюса на другие. Если у Тютчева – румянец, то у Анненского – позеленевшие лица, с которых весна глядит в глаза покойнику.

Если у Тютчева – жаворонки в небе, у Анненского – птицы с разбухшими крыльями, то ли вороны, то ли грачи на мертвенных полях. При этом возникает ассоциация с кладбищем и птицами-падальщиками, которые на нем кормятся.

Главное же различие между двумя стихотворениями такое: у Тютчева – зима кончает плохо, но она все-таки убегает, у Анненского – зима умирает.

Еще один тютчевский текст, который вспоминается при чтении «Черной весны» Анненского, это стихотворение поэта, первая строфа которого изображает опускание в могилу тела покойника:

И гроб опущен уж в могилу, И всё столпилося вокруг... Толкутся, дышат через силу, Спирает грудь тлетворный дух...

Мы видим слово «тлетворный», которое очень важно и для стихотворения Анненского. Оно вновь возникнет и в финальной строфе стихотворения Тютчева, возникнет совершенно в другом смысле чем у Анненского. У Анненского жизнь человека и жизнь природы связываются, и смерть человека и смерть природы объединяются.

Тютчев в финале своего стихотворения вполне традиционно противопоставляет сиюминутное быстрое существование человека вечному существованию природы:

А небо так нетленно-чисто, Так беспредельно над землей... И птицы реют голосисто В воздушной бездне голубой...

Обратим внимание – снова птицы, но не как у Анненского, внизу, на полях, а в небе.

«Упоминательная клавиатура» Анненского: Н.В. Гоголь

Еще один великий русский писатель 19 века, о котором вы, наверное, уже вспомнили когда я читал стихотворение «Черная весна», это Николай Васильевич Гоголь, чья повесть «Нос» была Анненским подробно разобрана в статье, открывающей «Книгу отражений» Анненского.

В зачине своей статьи Анненский называет точную дату, когда нос майора Ковалева убежал с его лица, это 25 марта, то есть за четыре дня до 29 марта, которым датировано стихотворение Анненского. Может быть, близость этих двух дат провоцирует поэт оживить, анимировать нос покойника в своем стихотворении. Сначала этот нос глядит из гроба, потом он хочет дыхания в пустую грудь умершего.

Возможно, таким экстравагантным образом Анненский напоминал читателю о знаменитой легенде, которая сопровождала Гоголя, о том, что Гоголь был похоронен живым, в летаргическом сне. Нос здесь упоминается не случайно еще, может быть, потому, что метонимией облика Гоголя как раз и является нос. Для чего гоголевские мотивы понадобились Анненскому в стихотворении «Черная весна»? Сам Анненский отвечает на этот вопрос когда пишет о Гоголе. Он говорит, что для Гоголя характерен «жестокий и для нас уже не доступный юмор творения» . Он говорит о гоголевском «жестоком юморе творения», подразумевая, конечно, «Портрет», «Нос», «Мертвые души».

Это характерно и для самого Анненского. Конечно, мы не назовем никогда стихотворение «Черная весна» смешным стихотворением. Мы не смеемся когда его читаем. Но гротеск Анненского: «И, жутко задран, восковой Глядел из гроба нос» – это балансирование на грани трагического и комического, балансирование на грани страшного и комического, и именно поэтому ему, возможно, и понадобился Гоголь.

«Упоминательная клавиатура» Анненского: Л.Н. Толстой и Н.А. Некрасов

Есть еще два имени, которые мы должны обязательно упомянуть в связи с этим стихотворением. Одно из них – имя автора, может быть, самой страшной повести о смерти человека, во всяком случае, написанной в XIX веке, Льва Николаевича Толстого.

В его повести «Смерть Ивана Ильича» умерший, главный персонаж описывается так: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, <…> и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб <…> и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу». Заметим, что Анненский писал о Толстом как о Гоголе «из которого выжгли романтика».

Еще одно имя, которое нужно упомянуть, это имя Николая Некрасова, в тринадцатой главке поэмы которого (хрестоматийно известная поэма «Мороз, Красный Нос») возникают мотивы, перекликающиеся с ключевыми мотивами нашего стихотворения. Это и два похоронных удара, и бледное лицо Дарьи, и упоминание о черных днях, ее ожидающих.

Когда мы говорим о Толстом и Некрасове, мы должны помнить о том, что, возможно, здесь речь идет не о заимствованиях, а об общности мотивов, которая возникает из общности ситуаций. И Некрасов, и Толстой, и Анненский описывают смерть и похороны.

Перекличка с постсимволистами: Б.Л. Пастернак

Теперь о перекличке с постсимволистами. То, о чем мы говорили в начале лекции. Я надеюсь, что уже кто-нибудь вспомнил первое стихотворение, о котором пойдет сейчас речь, потому что это программное знаменитое стихотворение Бориса Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать!», в котором возникает очень много перекличек со стихотворением Анненского: поля, путь, птицы. Наконец, название стихотворения Анненского, «Черная весна», встречается в стихотворении Пастернака: «Пока грохочащая слякоть весною черною горит» – почти прямая цитация.

Важно, что Пастернак полемизирует с Анненским. С одной стороны, он его продолжает, с другой стороны, он полемизирует с ним, потому что тот топос, который Анненский разрушает: весна – время экстатической радости, весна – время рождения, Пастернак снова восстанавливает его в правах.

Но при этом он учитывает и трагический поворот темы, который предложен в «Черной весне». Покажем это на примере только одного мотива. У Тютчева: «жаворонки в небе», жаворонки взлетели. У Анненского: «А там, по мертвенным полям, с разбухших крыльев птиц...», то есть птицы внизу. Что же у Пастернака? У Пастернака грачи одновременно взлетают вверх, и, одновременно, отражаясь в лужах, оказываются внизу:

Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей.

Это важный мотив, важный символ, потому что птицы и обозначают радость или трагедию. У Анненского они внизу, у Тютчева – вверху, у Пастернака – раздваиваются.

Точно также у Пастернака, как у него часто бывает, слезы, которыми плачет его лирический герой: «Писать о феврале навзрыд» – читатель так и не понимает до конца, это слезы радости или это слезы горя. Он намеренно выбирает образ слез, который работает и в ту, и в другую сторону.

Перекличка с постсимволистами: М.И. Цветаева

Еще одно стихотворение, по-видимому, случайно перекликающееся с пастернаковским «Февралем», где тоже встречается рифма «весеннего – зимнего» и «слез – колес» как у Пастернака, и, как кажется, восходящее к «Черной весне» и «Вербной неделе» Анненского, это стихотворение «Каток растаял» Марины Ивановны Цветаевой.

Я начал лекцию с цитаты из Ахматовой, которая ревниво пишет о том, что Цветаева, может быть, не читала Анненского. Сейчас мы убедимся, что, скорее всего, она его читала. Вот текст этого стихотворения с эпиграфом:

Каток растаял... Не услада За зимней тишью стук колес. Душе весеннего не надо И жалко зимнего до слез. Зимою грусть была едина... Вдруг новый образ встанет... Чей? Душа людская - та же льдина И так же тает от лучей. Пусть в желтых лютиках пригорок! Пусть смел снежинку лепесток! - Душе капризной странно дорог Как сон растаявший каток...

Мы видим, что Цветаева пишет на ту же тему, что и Анненский: умирает, уходит зима, ее жалко, и весны не надо, «душе весеннего не надо и жалко зимнего до слез» пишет она.

Однако Цветаева, она решает уже свои задачи, о которых мы с вами еще обязательно поговорим в наших лекциях, ранняя Цветаева представляет тему Анненского в детском, инфантильном, почти «сюсюкающем» ключе. Нам трудно плакать, нам не нужно плакать когда мы читаем это стихотворение, потому что трагизм снимается тем, что это глядит ребенок.

Поэтому стихотворение начинается с эпиграфа из частного письма. Поэтому в финале стихотворения появляется, почти невозможный у большого поэта: «Пусть в желтых лютиках пригорок!». И дальше еще сильнее, как будто сентиментальное, взятое из детской книжки того времени: «Пусть смел снежинку лепесток!». И мы уже перестаем пугаться как мы пугались в стихотворении Анненского когда мы его читали.

Заметим, что само обилие предметов в этом стихотворении, само то, что Цветаева решает эту тему, опираясь именно на предметные мотивы, используя так густо именно предметные мотивы: желтые лютики, пригорок, снежинка, лепесток, и, наконец, сам центральный образ катка в этом стихотворении, тоже предметный мотив, как кажется, говорят о том, что и Марина Ивановна Цветаева, и другие русские символисты читали Анненского очень и очень внимательно.

Ахматова А., Чётки: Anno Domini; Поэма без героя. – Изд.: ОЛМА Медиа Групп.

Валлен-Коски (Валлинкоски, финск. Vallinkoski) – водопад на реке Вуоксе в Финляндии.

Франц. еnjambement, от enjamber – перешагнуть, перескочить.